В 1985 году вышел фильм Эмира Кустурицы "Папа в командировке". Там есть сцена коммунистического допроса, в которой участвуют трое: двое мужчин и вентилятор. Во время этого бесконечного сеанса вопросов и ответов голова машины вертится без остановки, в неумолимом ритме, на миг замирая, чтобы указать то на одного, то на другого персонажа. Это устрашающе бессмысленное движение до предела нагнетает тревогу.
Во время допроса люди неподвижны, камера стоит на месте, только вентилятор вертится. Без него сцена не достигла бы такого накала. Вентилятор играет роль античного хора, но его пассивное присутствие ужасно. Он никого не осуждает, ни о чем не думает, просто служит фоном и безукоризненно выполняет свою работу. Он полезен, и у него нет своего мнения. О таком подпевале мечтают все тоталитарные режимы.
Даже если бы знаменитый югославский режиссер поддержал меня, вряд ли мне удалось бы убедить других в верности моей теории о вентиляторах. Но это совершенно не важно. Неужели на свете еще остались простаки, которые думают, что теории нужны, чтобы в них верить? Они нужны, чтобы раздражать обывателей, кружить головы эстетам и смешить всех остальных.
Самые поразительные истины не поддаются анализу. Виалатту принадлежат замечательные слова: "Июль – очень месячный месяц". Было ли сказано когда-либо что-нибудь более точное и удивительное об июле?
Я давно уже не живу в Пекине, и у меня больше нет коня. Пекин я заменила листом белой бумаги, а коня – чернилами. Мое геройство глубоко затаилось.
Я всегда знала, что взрослое существование немногого стоит. После полового созревания начинается эпилог жизни.
В Пекине моя жизнь имела огромное значение. Человечество нуждалось во мне.
Впрочем, я ведь была разведчиком и вокруг шла война.
Наша армия придумала новый способ борьбы с врагом.
Каждое утро по распоряжению китайских властей обитателям гетто доставляли натуральные йогурты. Перед дверями квартир ставили ящики со стеклянными баночками, накрытыми простым листом бумаги. Белый йогурт был сверху покрыт желтоватой сывороткой.
На рассвете отряд мальчишек отправлялся к квартирам восточных немцев. Они снимали бумагу, выпивали сыворотку и заменяли ее тем же количеством жидкости из собственного организма. Затем они клали бумагу на место и незаметно удирали.
Мы никогда не узнали, съедали наши жертвы свои йогурты или нет. Похоже, что да, потому что ни одной жалобы не поступило. Эти китайские йогурты были такие кислые, что странному вкусу вполне могли не придать значения.
Мы были в полном восторге от собственной подлости и называли самих себя грязными подонками. Это было здорово.
Восточные немцы были крепкими, храбрыми и сильными. Они считали, что достаточно просто отколотить нас. Но по сравнению с нашими пакостями это были игрушки.
Мы-то вели себя как настоящие мерзавцы. Мы были физически слабее врагов, хоть их и было меньше, но мы превосходили их жестокостью.
Когда кто-то из наших попадал в плен к немцам, он возвращался оттуда через час в синяках и шишках.
Когда мы брали "языка", то тоже не оставались в долгу.
Начать с того, что мы "обрабатывали" пленника гораздо тщательнее. Маленького немца мучили полдня, а то и больше.
Сначала в присутствии жертвы мы с вожделением обсуждали ее дальнейшую судьбу. Говорили мы по-французски, и немец ничего не понимал, а потому еще больше боялся. Такое жестокое ликование было в наших голосах и на лицах, что все было понятно без слов.
Мы не любили мелочиться.
– Отрежем ему… – было классическим вступлением нашей словесной пытки.
(Среди восточных немцев не было ни одной девочки. Для меня это так и осталось загадкой. Возможно, родители оставляли их дома в Германии с тренером по плаванию или по толканию ядра.)
– Ножом господина Чана.
– Нет! Бритвой господина Зиглера.
– И заставим сожрать, – выносил приговор прагматик, презиравший дополнения в косвенных падежах.
– С приправой из его собственного…
– Очень медленно, – добавлял любитель наречий.
– Да! Пусть прожует хорошенько, – говорил комментатор с научным складом ума.
– А потом пусть блюет этим, – изрекал богохульник.
– Ну вот еще! Так ему будет только лучше! Надо, чтобы оно осталось у него в животе, – кричал хранитель святынь.
– Надо заткнуть ему… чтобы оно никогда не вышло наружу, – предлагал наш дальновидный собрат.
– Да, – соглашался последователь святого Матфея.
– Ничего не получится, – говорил обыватель, но его никто не слушал.
– Замажем строительным цементом. И рот заткнем, чтобы он не мог позвать на помощь.
– Закупорим ему все дырки! – восклицал мистик.
– Китайский цемент – это же дерьмо, – делал замечание эксперт.
– Тем лучше! Значит, замажем его дерьмом! – снова отзывался мистик в трансе.
– Но он же так умрет! – лепетал трус, принимавший себя за блюстителя Женевской конвенции.
– Нет, – отвечал последователь святого Матфея.
– Он у нас так легко не отделается.
– Надо, чтоб он мучился до конца!
– До какого конца? – волновалась Женевская конвенция.
– Ну, до обычного конца. Когда мы отпустим его и он побежит жаловаться мамочке.
– Представляю его мамашу, когда она увидит, как мы отделали ее сынка!
– Будет знать, как рожать немецких детей!
– Хороший немец – это немец, замазанный китайским цементом.
Этот лозунг вызвал бурю восторга.
– Ладно. Но сначала надо вырвать ему волосы, брови и ресницы.
– И ногти!
– Вырвем ему все! – восклицал мистик.
– И смешаем с цементом, чтобы было прочнее.
– Будет знать!
Такая патетика быстро истощала наш лексикон. А поскольку у нас часто бывали пленники, приходилось проявлять чудеса воображения, чтобы придумать новые, не менее эффектные угрозы.
Названия частей тела были в дефиците, мы исследовали словарный запас с таким остервенением, что лексикографам не мешало бы у нас поучиться.
– По-научному это еще называется "тестикулы".
– Или гонады.
– Гонады! Это как гранаты!
– Взорвем ему гонады!
– Сделаем из них гонадинчики!
На этом словесном турнире, где слова передавались по эстафете, я говорила меньше всех. Я слушала, покоренная красноречием и злой отвагой. Слова летали от одного к другому, как жонглерские шарики, пока какой-нибудь растяпа не запнется. Я предпочитала следить со стороны за словесным круговоротом. Сама-то я отваживалась говорить только в одиночестве, когда можно было поиграть словом, подбрасывая его, как тюлень – мячик.
Бедный немчик успевал наложить в штаны, пока мы переходили от слов к делу. Он слышал угрожающий смех и словесную перепалку, и зачастую, к нашей великой радости, заливался слезами, когда палачи приближались к нему.
– Слабак!
– Дряблая гонада!
Увы, к сожалению, дальше слов дело не шло, и пытки были удручающе однообразны.
В основном все кончалось маканием в секретное оружие.
Секретным оружием была вся наша моча, которую мы могли собрать, кроме той, что предназначалась для немецких йогуртов. Мы тщательно копили драгоценную жидкость, стараясь отлить не где попало, а в большой общественный бак. Он стоял на вершине пожарной лестницы самого высокого здания гетто. Охраняли его самые свирепые из нас.
(Долгое время взрослые не могли понять, зачем это дети так часто бегают к пожарной лестнице и почему они так спешат.)
К моче, которая быстро теряла свежесть, добавлялось изрядное количество туши – не зря ее изобрели в Китае.
Таким образом, из довольно простой смеси получался зеленоватый эликсир, благоухающий аммиаком.
Немца брали за руки за ноги и опускали в бак.
Затем мы избавлялись от секретного оружия под тем предлогом, что жертва осквернила его, и опять собирали мочу для следующего пленника.
Если бы в то время мне довелось прочесть Витгенштейна, то я не согласилась бы с ним.
Он предлагал семь непонятных способов познания мира, а ведь нужен был всего один, и какой простой!
Здесь и размышлять было не о чем. Не нужно придумывать ему название, достаточно просто жить. Я была уверена в этой истине, ведь каждое утро она рождалась вместе со мной: "Вселенная существует, чтобы существовала я".
Мои родители, коммунизм, ситцевые платья, сказки "Тысячи и одной ночи", натуральные йогурты, дипломатический корпус, враги, запах обожженного кирпича, прямой угол, коньки, Чжоу Эньлай, правописание и бульвар Обитаемого Уродства – ничто не было лишним, ведь все это существовало, чтобы существовала я.
Мир был создан для меня.
Китай грешил излишней скромностью. Срединная империя? Само название говорило об ограниченности. Китай может быть серединой Земли при условии, что будет оставаться на месте.
Я же могла отправляться куда захочу, центр тяжести мира перемещался вместе со мной.
Благородство – это еще и умение признать очевидное. Нечего скрывать от себя, что вселенная миллиарды лет готовилась к моему появлению на свет.
Что будет после меня – не важно. Наверняка понадобятся еще миллиарды лет, чтобы завершить летопись моей жизни. Но эти мелочи меня не занимали, слишком много у меня было дел. Все эти досужие домыслы я оставляла моим летописцам и летописцам моих летописцев.
Витгенштейн был вне игры.
Он совершил серьезную ошибку: он писал. Это все равно что отречься от престола.
Пока китайские императоры ничего не писали, Китай процветал. Упадок его начался в ту минуту, когда император взялся за перо.