Осмотр Льежа обычно начинают с цитадели. В ее казематах застоялся тюремный холод, там глохли стоны истязаемых. Под решетками мертвенных окон - штабелек кольев. К ним привязывали бельгийцев, чтобы расстрелять. "Не забывайте моих детей", - просто и трогательно написано на рельефе памятника жертвам фашизма.
С цитадели видно далеко. В ясную погоду можно различить шпили не только голландского Маастрихта, но даже германского Аахена. Внизу разбросался город, лохматый от дыма, смешавшегося с туманом. На набережных Мааса шевелятся краны - на расстоянии их движения кажутся почти человеческими.
Я пытался отыскать границы Льежа за халдами, за скоплением поездов у вокзала. Бесполезно! И здесь, в Антверпене, как во многих местах страны, не город, а сгусток большого города Бельгии. Большой Льеж, насчитывающий полмиллиона людей. Он давно охватил загородные замки, застроил виноградник, когда-то поивший льежан бургундским. Специальности промышленного района трудно перечислить: тут плавят сталь, выпускают прокат, машины, снабжают Бельгию шерстяными тканями, обувью, консервами. Скалистые утесы над Маасом, воспетые поэтами, стали нынче заводским сырьем, превращаются в цемент.
Таков Льеж - сын угля и железа.
Как же ему живется, о чем его заботы? Попытаемся понять. Спустимся по лестнице в четыреста с лишним ступеней обратно в центр Льежа, иссеченный узкими улицами, залитый потоками машин и спешащих пешеходов.
На первых страницах газет, разложенных в киоске, повторяется короткое, тревожное слово - "забастовка". Металлисты требуют повышения заработной платы. Я вспоминаю, что Льеж часто называют беспокойным городом. Видно, недаром…
Хозяева угрожают увольнением. Найдутся другие рабочие, более покладистые. Бельгийские предприятия вербуют испанцев, греков, марокканцев, они часто соглашаются на любые условия. Иностранных рабочих в Бельгии шестьсот тысяч - и большая часть в Валлонии.
А ведь работы не хватает и своим. Именно в Валлонии больше всего безработных.
"Кризис" - это слово тоже часто звучит здесь. В состоянии кризиса, разрухи - основа хозяйства южной Бельгии, добыча угля. Шахты закрываются. По дороге в Льеж я не раз видел забитые досками ворота, покосившиеся ограды, траву на подъездных путях.
Бельгийские шахты устарели. Оборудование обновлялось слабо, производительность низкая. Шахты в Западной Германии более совершенны, дают уголь более дешевый. Тамошние короли угля, естественно, побили своих бельгийских конкурентов.
"Спасать Валлонию!" - кричат газетные заголовки. Но как? У правительства нет средств, все капиталы - в распоряжении частных фирм. А для них главное - ближайшая выгода. Оборудовать шахты заново очень дорого. Проще покупать уголь за границей - у тех же немцев.
В роли спасителей выступили дельцы из-за океана. В угольном бассейне появились химические заводы, построенные американскими фирмами. Некоторые шахты ожили, стали поставлять им сырье. Несколько сот безработных получили работу. Но всем ясно - это еще не решение проблемы. В случае кризиса американские фирмы закроют в первую очередь свои предприятия в Бельгии. А главное, принимая такую "помощь", Бельгия все теснее связывает себя с Соединенными Штатами, а, значит, и с Атлантическим пактом, с подготовкой новой войны.
И об этом думают, спорят в беспокойном Льеже.
Сердце Гретри
Мадам Кольпэн предложила мне идти пешком. Она ведет меня в сторону от центра, через голый, свистящий на ветру бетонный мост, в район Льежа, который по-русски следует назвать Замаасьем.
Мадам Кольпэн - активистка местного отделения общества "Бельгия - Советский Союз", вдова героя Сопротивления. Он служил на железной дороге, бесстрашно, под носом у гитлеровцев, задерживал составы с оружием, учинял "пробки", переправлял в поездах беглецов из концлагерей и партизан, добывал для них железнодорожную форму.
Мадам Кольпэн битый час обзванивала по телефону льежские музеи - многие сейчас закрыты, туристский сезон кончился.
И вот мы идем улицами Замаасья - тихими и сравнительно малозакопченными.
Льеж за Маасом - особый Льеж. Как некогда Замоскворечье, он бережет традиции города. Он и внешне отличается от других районов. Мадам Кольпэн показывает мне "поталы". Это ниши, а иногда и балкончики со статуями девы Марии или святого. Сейчас, перед рождеством, в "поталах" стоят свечи, а на богородице видишь новенькое кружевное платье с чепцом, в валлонском стиле. В Николин день здесь можно было наблюдать крестный ход, который, как и всюду, вобрал в себя местный фольклор. Например, странный танец "тюрюферс", исполняемый у врат церкви, в красных валлонских костюмах.
На площади, в четырехугольнике трехэтажных домиков, стоит своеобразный монумент. Бронзовая женщина держит в поднятой руке марионетку. Комичного, носатого дядьку.
- Чанчес, - говорит мадам Кольпэн.
Так вот он, Чанчес, персонаж марионеточного театра! Представления теперь даются редко. Остался один старый режиссер-энтузиаст, может быть, последний… Однако бронзовый Чанчес окружен почти таким же вниманием, как в Брюсселе - Маннекен Пис. И Чанчес участвует в цеховых празднествах. И у Чанчеса много спецодежд и униформ, хранящихся в музее.
Мы сворачиваем в сонную улочку.
- Еще один квартал, - сообщает мадам Кольпэн.
За углом - такая же улочка. Скромные, неяркие жестяные флажки вывесок: пекарни, фармацевта. Шпиль невысокой церквушки. И дом, сразу бросающийся в глаза - самый большой тут и самый старый. Итальянские окна, внизу широкие, а чем выше, тем меньше.
- Дом Гретри, - говорит мадам Кольпэн.
Мы входим к Гретри, о котором я еще ничего не знаю, но ощущение у меня такое же, как в доме Рубенса в Антверпене. Где-то здесь - живой хозяин, сам Гретри. Наверно, это он смотрит на нас из рамки - молодой человек в парике, с лицом нежным и мечтательным.
Газовый огонь гудит в старинной печке, покрытой изразцами-картинками. Чья рука затопила ее?
Раздаются быстрые шаги. Я вижу добрые глаза, голубые, как васильки, на старческом лице, и высокий, острый крахмальный воротник, стерильно свежий, одетый, вероятно, к нашему приходу.
- Мосье Дюбуа, - говорит мадам Кольпэн.
- Вы находитесь в доме, - начинает Дюбуа, - где в тысяча семьсот сорок первом году родился наш знаменитый композитор.
Но официальный тон мешает старцу, как и тугой воротник. Дюбуа разминает его тонкими, еще не старыми пальцами и уже по-другому, доверительно, рассказывает о жизни Андрэ Гретри. Именно здесь ему и надо было родиться! Он, верно, с детства слышал валлонские песни и пылкую музыку "тюрюферса". Она летела в эти окна - площадь ведь рядом, веселая площадь ярмарок, гуляний, марионеток и бродячих циркачей.
"Поющая Валлония", пожалуй, особенно ярко проявила себя именно в музыке. Известны имена Цезаря Франка - видного композитора прошлого века, выдающегося скрипача Изаи, чьим именем названы конкурсы исполнителей, проходящие в Брюсселе. Гретри - первый крупный композитор Валлонии.
В восемнадцать лет Гретри вынужден был покинуть родной город, здешние музыканты дали ему все, что могли. Учиться в Рим! И юноша добрался туда пешком, с помощью контрабандиста, указавшего путь через границу.
Минуло немало времени - и романсы, песни, оперы Гретри получают известность. Нередко звучат в его музыке мотивы освобождения, торжества Человека. Композитор и вольнодумец едет в Женеву - беседовать с Вольтером. Гретри и сам пишет философские сочинения. Вольтер благоволит талантливому валлонцу.
Все это Дюбуа сообщает так, будто речь идет о его закадычном друге. Увы, Льеж почти не видел прославленного Гретри! По совету Вольтера композитор поселился в Париже. Завязалась дружба с Жан Жаком Руссо. Сердцем, умом, музыкой своей Гретри был с теми, кто штурмовал Бастилию, свергал монархию.
Дюбуа с благоговением показывает ящичек с клавиатурой - "дорожное пианино" Гретри, для тренировки пальцев. Гретри часто ездил, давал концерты. Под стеклом разложены произведения композитора - их множество. Опера "Земир и Азор" недавно шла по телевидению. Особенно часто исполняется симфония Гретри "Сельский праздник", написанная на народные, валлонские темы. О, он не забывал свою родину!
Я узнаю, что многие предметы мосье Дюбуа разыскал сам. Кто же он, этот милый, очарованный старец? Гид или ученый-искусствовед?
Но прерывать мосье Дюбуа сейчас нельзя, - голос его дрожит от волнения. Да, Гретри не забыл свой родной город: он подарил Льежу свое сердце. Но родственник композитора, человек тупой и жадный, заявил, что завещание Гретри нехристианское. Сердце человека может-де принадлежать только церкви. Этот негодяй решил нажить деньги! Он сговорился с парижскими кюре и решил выставить сердце Гретри в часовне, чтобы привлечь верующих и, конечно, подаяния…
Тяжба из-за сердца Гретри, беспримерная по ханжеству, лицемерию, отчаянному крючкотворству корыстолюбцев, тянулась пятнадцать лет. В конце концов адвокаты Льежа победили.
- Вы видели памятник композитору на площади, перед нашим Оперным театром? В постаменте есть оконце, и там горит свет. Оно там - сердце нашего Гретри.
Осмотр дома и музея окончен. Мосье Дюбуа выключает газ в изразцовой печке.
Мы горячо благодарим его. Очутившись на улице, я не жду просьбы мадам Кольпэн и забрасываю ее вопросами.
- Как вы думаете, сколько лет Дюбуа? - слышу я. - Восемьдесят девять.
Да, он хранитель музея. От тут все: и директор, и гид, и консьерж. Когда-то он играл в оркестре театра. Уволившись по старости, получил место в музее. Он и сейчас еще роется в библиотеках, в архивах, добивается пожертвований на покупку экспонатов. Ведь город дает гроши… Старику помогает его жена, немного моложе его. Им предоставлена бесплатная квартира при музее. Оба получают пенсию, очень-очень маленькую.