Гид, показывающий дворец туристам, не преминет сообщить, что здание покоится на сваях, числом тринадцать тысяч шестьсот пятьдесят девять. Впрочем, на сваях - весь Амстердам. Грунтовые воды обильно омывают их, предохраняют от порчи. Когда, в связи с работами на Зюйдерзее, подпочвенная влага хлынула на осушенные места и уровень ее понизился, в Амстердаме поднялась паника. Сваи будут гнить! К ним просочится воздух! Пришлось инженерам поломать голову. Редкий случай, когда воды в Голландии оказалось мало…
Кто бывал в Венеции, тот унес в душе тревогу за этот город, выдвинувшийся на своих островах в грозное море. Оно захлестывает его все чаще… Здесь же люди не испытывают страха перед стихией, хотя Амстердам вырос на суше, которую добыл сам. Напор воды отброшен окончательно. В названиях улиц то и дело звучит: "плотина", "шлюз", "вал", "канава". Деловитые термины гидротехники - однако сколько в них победного смысла!
На плане Венеции - архипелаг, на плане Амстердама - рисунок, похожий на срез древесного ствола. Превращая низину, заливаемую солеными волнами, в польдеры, город наращивал кольца валов и каналов. По ним тоже можно отсчитывать возраст: чем дальше от площади Дам, исконной сердцевины города, тем застройка моложе.
Город, осажденный стихией, мало заботился о своей внешности. Расчетливые Генеральные Штаты - так именовалась торговая республика - не возводили величавых чертогов. Дома самых богатых купцов на Херенграхт - набережной Господ - не выделяются в ряду других старинных построек. Откровенная незатейливость крестьянской фермы, только надстроенной, увеличенной в вышину! Большие города соседей - Антверпен, Кельн - как бы увенчаны грандиозными соборами. У Амстердама нет ни одного, который был бы им под стать. На редкость мало здесь достопримечательностей, обстреливаемых фотоаппаратами туристов.
Гуляя по набережным, не сразу заметишь Башню Слез, стиснутую домами, заслоненную ими от моря. Уже трудно представить себе матросских жен и невест, когда-то поднимавшихся наверх, чтобы махнуть платком уходящему паруснику.
Я миновал башню, дошел до конца канала, до реки Эй, расширяющейся в устье. Открылась панорама порта, шеренги судов, крыши пакгаузов, многоэтажный белый лайнер - будто франт, случайно очутившийся среди просоленных, обшарпанных работяг. За ними, на том берегу, вытянулись корпуса северной, промышленной, части города, плоские и однообразные, как всюду в мире. Мне захотелось обратно, в неповторимое, на уютный "грахт".
Что же пленило меня в Амстердаме - какое здание, какой уголок? Нет, ничего в отдельности, все вместе, трогательная естественность этого города, который никогда не старался быть красивым. Фантазия не участвовала в прокладке каналов - их расположение продиктовано суровым расчетом, стратегией битвы с морем. Нет на набережных ни гранитных парапетов, ни чугунных решеток, - они мешали бы причаливать к дому, сгружать товары. Оттого кажется, что укрощенная вода льнет к людям, доверчиво открытая.
Но мне слышится голос Герарда:
- А сколько машин ухнуло в каналы! Скатываются чуть ли не каждый день…
Да, машин в городе - буквально через край! Набережные узки, автомобили, ожидающие хозяев, прижаты к воде, чуть ли не нависают над ней кузовами. Герарду уже невмоготу каждое утро искать стоянку - он оставляет свой "фиат" у пригородного вокзальчика, едет в центр на электричке и на службу приходит пешком.
- Нас здорово выручил бы хороший, дешевый общественный транспорт, - утверждает он. - Так на это нет капиталов. Выпускать автомобили, видите ли, выгоднее.
Достаточно побродить часок по каналам, чтобы наткнуться на спасателей с лебедками. При мне вытаскивали из воды велосипед. А что с седоком?
- Выплыл, - сказали мне.
Кое-где над водой - раскидистые деревья. Кажется, передо мной затененная заводь в старинном парке. Я не устаю разматывать лабиринт амстердамских каналов, меня поддерживает ожидание нового, ободряющее путешественника.
Скоро обед, встреча с Якобом - ветераном Сопротивления. Адрес у меня записан: канал, и вместо номера два слова:
Наси и бами
Прозевать ресторан невозможно, сказал мне Герард, буквы в витрине крупные. Напротив - голубой вонбот.
И действительно, искать долго не пришлось. Я явился первый и успел разглядеть затейливую отделку зала. Резные колонны из темного дерева, узорчатые перегородки между столиками, сплетения нейлоновых лиан, плакаты, призывающие пить "кока-колу" и местное пиво "Амстел". А под потолком парит, распахнув широкие крылья, птица Гаруда, мифическая птица, знакомая индийцам и индонезийцам.
Смуглый яванец принес меню. Я отыскал наси и бами в числе многих экзотических блюд.
Какими же судьбами, почему оказался в Амстердаме этот уголок Индонезии?
Три столетия маленькая Голландия владела огромной, далекой "страной тысячи островов". От заморских владений теперь осталось немного, но в Голландии по-прежнему замечаешь как бы отблеск тех широт. В разговоре нередко звучит энергичное, звонкое "касьянг" - индонезийское "хорошо". В доме Герарда и Марты после "ватерзой" - отварной курицы с овощами - подают на десерт кусочки маринованного имбиря, сладкие и вместе с тем обжигающие рот. Пресная кухня северной Европы уже не обходится здесь без южных добавлений. Индонезийские рестораны неизменно популярны.
В одном из них я и нахожусь сейчас.
Официант объясняет пожилой чете по-французски состав "рейстафел" - рисового стола. Вскоре там появилась миска с вареным рисом, мясные и рыбные заедки на маленьких тарелочках, батарея пузырьков с разноцветными соусами.
Вошел Герард и вслед за ним - Якоб, тоже высокий, немного сутулый. Наверно, он много лет провел за письменным столом. Застенчивый взгляд голубых глаз. Понадобилось усилие, чтобы представить себе его в антифашистском подполье, в смертельной борьбе. Но внешность сдержанного голландца обманчива - не угадаешь, на что он способен.
- Он знал Анатолия, - сказал Герард.
Якоб потупился.
- Очень мало, - проговорил он. - Я помог ему здесь устроиться.
- Где именно? - спросил я.
- Вот здесь.
В этом ресторане? Значит, меня пригласили сюда не только ради тропической кулинарии… Но что за идея - поместить русского парня, уроженца Волги, в компанию смуглых, под крылья птицы Гаруды.
- Во-первых, - сказал Якоб, - он был тонкий, как юноша, и форма носа, к счастью…
Мы беседовали по-английски, и он, не найдя нужного слова, объяснил мне жестом: Анатолий был курносый.
- А во-вторых… Нет, это как раз самое важное - Анатоль артист. Он играл на сцене. На любительской, в своем клубе. Но там был большой зал. Анатоль говорил, - больше, чем в нашем Муниципальном театре.
- В каком городе это было?
- Саратов, - произнес Якоб старательно. - Я помню, что он жил в Саратове.
- Что ж он делал в ресторане?
- О, - оживился Якоб, - он все умел делать.
В глазах голландца это главное достоинство, куда более существенное, чем игра на сцене.
- Золотые руки, - сказал я. - В русском языке есть такое выражение.
- Да, да! Очень остроумно… Золотые руки! Я теперь буду знать.
- Золотые руки! - подхватил Герард. - Я сожалею, что не изучал ваш язык. Однако что вы будете есть?
- Наси и бами, - ответил я машинально.
Проворный яванец подлетел к нам. Я попытался мысленно представить на его месте Анатолия.
- Его держали на кухне, - пояснил Якоб. - Для безопасности. Он же сбежал из лагеря, его тут спрятали. Сперва он мыл посуду. Через три или четыре дня заболел повар, но Анатоль уже научился стряпать по-индонезийски. Хозяин был поражен. Анатоль чинил проводку, мебель…
Сутанто, так звали хозяина, был человеком верным. На родине, где-то на Яве, он печатал прокламации против колониальных властей, угодил в тюрьму, бежал и в Амстердам прибыл под чужим именем. Отец прислал ему денег, Сутанто открыл ресторан, а точнее говоря, клуб недовольных. Анатолий попал к хорошим товарищам. Он подчернил брови, усвоил индонезийские жесты, - например, не забывал в знак согласия мотать головой вправо и влево.
Его окрестили Арифом. Поди проверь! При посторонних он чаще всего молчал. Но однажды насмешил до колик гитлеровского офицера ломаной немецкой речью с яванским акцентом.
- Сутанто уже нет в живых, - прибавил Якоб.
Здесь никого уже нет из прежних. А обстановка почти не изменилась. Так же мерцала зелеными стекляшками глаз мудрая птица Гаруда.
Какова же роль Якоба в судьбе русского? Я спросил - и голландец снова потупился.
- Роль незначительная, - сказал он. - В порту был один грузчик, наш человек…
- Кушайте, - вмешался Герард. - Остынет…
Я едва одолел свое наси - гору жирного риса с наструганными кусочками говядины. Острый черный соевый соус оказался весьма кстати. Бами я пробовать не стал, - это тоже, в сущности, плов, но с копченым мясом. Отведал я и хрустких лепешек из молотых креветок, - без этого обед не был бы вполне индонезийским.
Едят в Голландии сосредоточенно. Якоб заговорил, когда подали кофе.
- Грузчик приходил ко мне за взрывчаткой. Нам надо было пустить на дно фашистскую посудину…
В боевой группе состоял и Анатолий. Как ни следили надсмотрщики, а дружбе голландцев с советскими военнопленными помешать не смогли. В порту ведь много укромных закоулков.