Селение любви - Игорь Гергенрёдер

Любовь с её перипетиями, острый конфликт и выявляющийся по ходу действия смысл библейской притчи о Валтасаре. Растущее напряжение и пролитая кровь. Таково содержание повести, чьи герои живут и любят, как отметил один из них, в зоне пустыни.

Игорь Гергенрёдер
Селение любви

"Про деянья или про дух,

про страданья или про страх.

Вот и вся сказка про двух…"

Виктор Соснора.

"Гамлет и Офелия"

1.

Их окно открыто в ночной двор, там ни ветерка, и воздух в комнате недвижный, жаркий. Два нагих тела на кровати время от времени пошевеливаются. Она раскинулась навзничь у стенки, левая рука замерла подле его бока. Он погладил её запястье, нежно перебрал безжизненные пальцы и, приподняв, положил руку себе на пах.

Женщина обессиленно прошептала:

- Не тревожь спящего…

Мужчина стал поглаживать её левую ногу, затем под его ладонью оказались короткие жёсткие волосы. Она егознула.

- Разве мы не устали до невозможности?

Он моляще прошептал ей в ухо:

- Миленькая… а?..

Она потеребила пальцами то, чего они касались, и бросила:

- Будем спатеньки.

Он, однако, продолжал поглаживать, где всего чувствительнее, и её ноги стали потираться одна о другую, ягодицы заелозили по постели. Комнату будто переполнил жаркий вихрь, от которого кровь густеет, и её ток дробится в заманчиво-вяжущие толчки.

- Ого! Я не ожидала…

Он сделал глубокий вдох, как если бы тихая обаятельная слабость дерзала не уступить действию.

- Нет! В самом деле, устал… - и отвалился набок.

Ветхозаветный покой - улыбка мирного отвлечения - неминуемо изживается текущим мигом: вечно новым жизнерадостно-грозным пульсом. Она пружинисто привскочила, блестя глазами в темноте: казалось, чуть - и сбросит его с кровати. Он вдруг всхохотнул как бы украдкой, принялся тискать её, подмял, но она толкнула его руками в живот:

- Перестань! Превратил в балаган. - Поднялась, согнала его с постели и стала приводить её в порядок, расправляя простыню: - Мокрая - хоть выжми!

Потом, встав к нему спиной, прижавшись задом, закинула назад руки, притискивая его к себе, и медленно опустилась на кровать коленом. Давление сопротивляющихся секунд вскипятило жизнь, это был её юг с его исступлённым шёпотом, вкусом огня и мятежным восторгом, когда наготе столь убедительно кивает целомудрие…

Проснулись от жужжания мух. Жмурясь в слепящем утреннем свете, ходили нагишом по нищенской, с голыми стенами, комнате, умывались, чистили зубы над мятым цинковым помойным ведром и говорили о… любви. Он сказал:

- Я хотел бы, чтобы он тоже обожал целовать в ложбинку над поясницей…

- Не все от этого балдеют.

- Ну почему? И ещё я хотел бы… - он прошептал ей что-то в самое ухо, оба прыснули.

Потом она сказала:

- А я не про это думаю. Лишь бы у него всё было настоящее, незамаранное.

Она среднего роста, ладная, с красивой чистой кожей, стриженая. Он не выше её, сухого сложения, но мускулистый. Ей двадцать шесть, ему тридцать. Оба русоволосые, с прямодушными лицами, сейчас немного рассеянными, тягостно-сладкими. С подкупающей прелестной непринуждённостью она начала было надевать трусы - он задержал её руку, встал вплоть, обхватил её голое тело и прижал к своему.

- При нём уже не сможем так вольготно… как же мы будем?

- Втихую!

Она ощутила бедром и шепнула:

- Ну нет! Уже день… - Тем не менее глубь её зрачков поразил встречный огонёк. Смущённость ресниц перешла в улыбку стиснутого рта, и произошла сдача, прорвавшись коротеньким вздрогнувшим смешком: - Ходчей! - Двоих затопил разгул безбрежного простора, хотя они были в четырёх стенах.

Они едва успели отереть пот смоченными в воде полотенцами, как со двора донеслись шаги, голоса.

- Это к нам! - мужчина бегом принёс ей сарафан, поспешно натянул брюки.

В дверь постучали.

… Компания в комнате переговаривается приглушёнными голосами, часто переходят и вовсе на шёпот. Речь о чём-то незаконном, о крупной взятке; готовится какой-то рискованный обман государства. Молодой мужчина с чёрной короткой ухоженной бородкой, его называют Евсеем, произносит:

- Идея - чтобы сохранить добро! Я за него готов горло перервать!

Его энергично поддерживают. И намекающе, не договаривая: о том, что "нетронутость первостепенна", "миг первой близости должен бесконечно цениться", причём "риск есть и будет" и они, здесь собравшиеся, "не гарантированы от нежелательного…"

Можно догадаться, что за уголовщина выпекается сейчас. Хотят купить живой товар, по вероятности, малолеток, и открыть подпольный притон…

- Считайте деньги! - предложил пожилой коренастый еврей, возбуждённо запуская пятерню в свои беспорядочные седые кудри.

Хозяйка комнаты вскочила и предусмотрительно занавесила окно. Люди деловито достают из карманов деньги, кладут на стол.

- Кто будет считать? Вы, Зяма? Вы, Евсей? - торопливо сказал пожилой.

- Давайте вы, Илья Абрамович, - попросил его чернобородый, затягиваясь папиросой "Казбек".

Илья Абрамович тут же обеими руками придвинул к себе кучку купюр. Описывай происходящее тот, кто более прытко, чем автор этих строк, управляется с пером, он дал бы читателю почувствовать, каким огнём сверкали тёмно-карие еврейские глаза, как выражалась хищность в движениях быстрых хватких пальцев, сортирующих засаленные банкноты. Не отрывая взгляда от денег, делец подытожил:

- Имеем! Имеем столько, сколько нужно.

Кто-то предложил:

- Можно и за успех?

На столе появилась бутылка водки, хозяйка поставила посуду, какая нашлась: стаканы, стопки, чайные чашки, металлические кружки. Но заедали водку не чем-нибудь, а осетровой икрой, черпая её суповой ложкой из большой банки, которую передавали друг другу. Хлеба ели совсем мало.

Комната, где компания предавалась своему занятию, находилась в приземистом каменном бараке. Бараки тянулись, образуя убийственно тоскливую улицу; иногда попадались один-два, три частных домишки, окружённые деревянными заборами. Асфальта нет и в помине - растрескавшаяся на солнце земля, рытвины, заполненные пылью. Во дворах параллельно баракам стоят убогие сараи, разделённые на отсеки; каждый закреплён за жильцами той или иной барачной комнаты. Позади сараев над выгребными ямами, над мусорными ящиками тьма жирных мух дрожит в звенящем гуле, похожем на могучий стон. Однообразие пустыря скрашивает общественный нужник - дощатая длинная, побеленная известью будка, также разгороженная на отсеки.

Вы найдёте в посёлке приплюснутое землебитное с претолстыми стенами здание, ему сто лет, теперь оно зовётся - клуб "Молот". На афише можно прочесть, что вечером здесь показывают фильм "Судьба человека".

Очень важное строение посёлка имеет форму куба, два его небольших окна забраны решётками; это магазин. Тут продаются хлеб, водка, перловая крупа, соль, спички.

Ну, а если взглянуть на шероховато-тощее селение с высоты? Вы увидите вокруг него поросшую ковылём и чёрной полынью равнину без единого деревца. Километрах в двух к югу сверкает на жгучем солнце вода. Вы примете водоём за речку, но это не речка, а, как говорят местные, - "протока". К юго-востоку она мельчает и, разливаясь вширь, превращается в грязное болото. Но к северо-западу тянутся на некоторое расстояние удобные для купанья песчаные берега, далее по сторонам протоки раскидываются сплошные камыши.

Вернёмся, однако, в комнату, где некое уголовное дельце подогревается водочными парами. Тот, кого называли Зямой, проглотил ложку чёрной икры, снял очки и, протирая их, спросил хозяина:

- Когда понесёте?

Хозяин посмотрел на пожилого еврея.

- Сегодня и понесём! - бросил Илья Абрамович и вдруг чутко дёрнул головой к окну.

Хозяйка отодвинула занавеску, выглянула наружу: - Кышь! - и обернулась в комнату: - Курица у нас под стенкой рылась.

Илья Абрамович успокоенно кивнул:

- То-то мне слышится…

2.

Мне слышится: "Валтасар! Валтасар!"

Я весь - предчувствие какого-то светлого торжества; взрываемый волнением, стою перед вкрадчиво колыхающимся занавесом: сейчас я сорву его - и в счастье закричу на весь мир! Тянусь, тянусь медленно, чтобы продлить предвкушение… но пора рвануть - а руки мои падают; подымаю руки - и вновь они повисли бессильно. "Витал сан… Виталь Алексан…" Я ещё не проснулся, но отодвигаю висящую перед лицом цветастую материю и вижу новую мою комнату, в дверь заглядывает мужчина, его нос загибается кверху, как носок туфли из восточных сказок.

- Виталий Александрович где?

Молчу, не опомнившись от счастливого сна. Мужчина приблизился к моей кровати, отделённой ширмой от остального пространства комнаты.

- Ты кто?

Он повторяет вопрос. Странная белёсая блуза, прошитая красными нитками: кажется - блуза искрится. Вспомнилось где-то услышанное: "На нём сияли ризы…" - и я решил, что человек - в ризе.

- А? Кто ты? - он изучающе смотрит на прислонённый к стулу ортопедический аппарат из кожи и металлических планок, который я ношу на ноге.

- Из имени Николая Островского, - ответил, наконец, я.

- Кхы! Ты знаешь, кто такой Николай Островский?

- Знаю.

- Как же ты можешь быть из его имени?

- Я из учреждения… - говорю насупившись.

- А-а-а… - мужчина пытается разглядеть меня под простынёй. - И я тоже… в детстве… из учреждения… - он сложил на груди руки, лицо у него сделалось загадочное. - У меня сверхъестественная биография!..

- Паша! - крикнул за дверью старый женский голос.