Вскоре усталость от дневного перехода и от предыдущей бессонной ночи все-таки одолела его. Митька сам не заметил, как задремал, закинув руку и положив голову на спину притихшей, наконец, а может быть, догадавшейся, что человек сильно устал, лошади. Ему снилось лето и мамка – снилось, как он играет ей на гармони, а она стоит в сенях и смеется. Потом приснилась Нюрка, которая почему-то косила глаза и лаяла, как собака.
"Я тебя, сучонок, кончу прямо сейчас!" – кричал Водяников, размахивая наганом, с рукоятки которого уже капала Митькина кровь.
Сам Митька, ничего не соображая, лежал между уходящих куда-то вверх, в темноту, длинных и тонких лошадиных ног, и пытался нащупать у себя во рту недостающие передние зубы. Боли он еще не испытывал, но чувствовал, как под неловкими пальцами что-то хрустит.
"Убью! – повторял Водяников. – Сколько лошадей должно быть? Сколько?"
"Пятьдесят четыре", – пробормотал Митька, еле ворочая в кровавом месиве языком.
"Пятьдесят четыре! – заорал одноглазый. – Пятьдесят четыре! А сейчас сколько?"
"Я… я не знаю".
"А кто знает? Кто знает, огрызок паршивый!"
Митька приподнялся со снега и потряс головой.
"Кто знает – я тебя спрашиваю!"
Водяников снова склонился над ним и приставил свой наган ему к затылку.
"Сейчас бабахнет, – вяло подумал Митька. – Улечу".
"Встал быстро!"
Сплюнув кровавый сгусток на снег, Митька с трудом поднялся на ноги.
Ночь со своей луной и звездами плыла вокруг него, как затянувшееся вступление к "Цыганочке с выходом".
"Товарищ командир…"
"Отставить! Слушать меня!"
"Так точно…"
"Смотри! – Водяников схватил его за шиворот и ткнул наганом в сторону светящихся за деревьями костров. – У меня там пятьдесят два бойца. Двоих ты только что приговорил к смерти. Без лошадей по снегу отсюда домой не уйти. Понял? А значит, утром можно просто выбрать два человека и расстрелять. Они все равно считай что покойники…"
"Товарищ командир!"
"Молчать!.. Но я расстреливать их не буду. Одного посажу кому-нибудь за спину, а второй поедет на твоей лошади. И для этого утром я расстреляю тебя, сволочь! Понял? Чтобы ее освободить".
"Так точно".
"Вот из этого вот нагана".
Митька втянул обжигающий воздух разбитым ртом и облизнул спекшиеся от крови губы.
"Так что, если хочешь жить, давай чеши в лес, сучонок, и верни мне коней. Быстро!"
Он сильно толкнул Митьку в сторону темной стены деревьев, а сам, не оглядываясь, пошел туда, где горели костры.
"Попробуй потеряй мне еще одну!" – крикнул он, по-прежнему не оборачиваясь.
Митька постоял немного на месте, подумал и потом медленно, как будто уже на смерть, побрел к темному лесу.
Обе пропавшие лошади оказались совсем близко. Они отошли от табуна всего на сто метров. Просто из-за густого кустарника с пригорка их не было видно. Митька тихо подошел к ним, погладил одну по шее, опустился на снег и осторожно потрогал языком опухшие десны. Потом зачерпнул полную пригоршню снега и, застонав, набил им горячий рот.
Над головой у него перемигивались яркие звезды.
Весь следующий день он то и дело падал с коня. На открытых безлесных пространствах снег под ярким февральским солнцем блестел так сильно, что Митьке все время приходилось зажмуриваться, и это зажмуривание как-то незаметно переходило у него в сон. Кони по целине шли неспешно, мягким, убаюкивающим шагом, поэтому шансов справиться с обволакивающей дремой у не спавшего две ночи подряд Митьки не было никаких.
"Соскальзывает! – кричали задние. – Опять соскальзывает!"
"А ты плеткой ему подсоби!" – отвечали откуда-то из головы растянувшейся конной колонны, и со всех сторон гремел смех.
"Я щас, – виновато бормотал Митька, выныривая уже почти из-под брюха своего коня. – Щас, щас. Всё, больше не буду".
Он покрепче усаживался в седле, вытягиваясь и неестественно выпрямляя спину, стаскивал варежку и пытался укусить покрасневшую от мороза ладонь, чтобы проснуться, но просыпался не от ожидаемой боли в руке, а от внезапной боли во рту, потому что вспоминал о выбитых ночью зубах только после того, как уже становилось больно.
Впрочем, и эта боль приводила в чувство совсем ненадолго. Митька морщился, натягивал варежку, щурился на снег, невольно подстраивался своим внутренним покачиванием под удобный конский шаг, спина его горбилась, и через пять минут он засыпал снова.
Ближе к вечеру, когда солнце слепило уже не так нещадно, Водяников остановил колонну посреди леса и, собрав вокруг себя командиров взводов, отъехал с ними чуть в сторону. Они спешились метрах в пятидесяти от основного отряда и начали что-то обсуждать. Водяников горячился, орал на своих помощников, хватал их за ремни и бил по седлам коней рукояткой плети.
"Заблудились, на хрен", – сказал кто-то рядом с Митькой.
"Чо?" – переспросил тот, с трудом поворачиваясь на голос.
Несмотря на туман в голове, сквозь который разобрать было уже почти ничего невозможно, он все-таки узнал человека, просившего у него в
Архиповке подать ковшик.
"Чо-чо! – раздраженно повторил человек. – Заблудились – вот чо!"
"А-а", – сказал одуревший Митька, пытаясь удержаться в седле.
"К обеду должны были выйти на них, – продолжал человек. – А где она, ети ее, эта Романовка? Опять будем ночевать в лесу. Говорили же, надо брать с собой бурятов! Сами, на хрен, дороги не знают никто!
Командиры, ети иху мать!"
Когда отряд снова тронулся, Митька оказался в самом хвосте колонны, потому что крепко уснул, пока Водяников ругался со взводными. Конь, на котором он уже сладко спал, пошел с места, только поняв, что все остальные лошади впереди, а сзади совсем ничего – один пустой лес и в нем волки. Бойцы, злые оттого, что опять придется спать на снегу, проезжали мимо Митьки, не обращая на него никакого внимания.
Внезапно весь отряд встал, и впереди что-то началось. Те, кто ехал ближе к голове колонны, ринулись, ломая строй, куда-то вбок, а задние, не понимая, что происходит, пришпорили коней, переходя с шага на рысь, и стали выхватывать шашки. Когда они навалились на головных, которые как вкопанные стояли перед каким-то препятствием, над лесом пролетел страшный крик Водяникова:
"Осади! Стоять всем! Застрелю!"
От этого крика, как будто от выстрела, в небо взмыла целая стая птиц. Митька вздрогнул и окончательно проснулся. Конь под ним всхрапнул, приподнимаясь от испуга на задние ноги, и понес его туда, где сбились в кучу все остальные.
"Чо там? – спрашивал Митька, вытягивая шею и даже пытаясь залезть с ногами на седло. – Ну чо там такое? А, дяденька?"
Из-за плотной стены конных ему ничего не было видно.
"Пристрели его, – раздался впереди чей-то голос. – Пошто будет мучиться? И сыми карабин".
От выстрела кони присели и резко сдали назад, едва не опрокинув
Митькиного коня навзничь.
Пока он вертелся на месте, укорачивая уздечку, отряд пошел вокруг него врассыпную. Через минуту все уже снова выстроились попарно в колонну, а перед Митькой открылась глубокая яма, на дне которой в темном от крови снегу лежали всадник и его конь. Голова коня была разбита выстрелом с близкого расстояния, а человек лежал лицом вниз.
Прямо сквозь его шею проходил вкопанный в дно ямы заостренный кол.
Вокруг валялись ветки и толстые сучья, которыми яма, очевидно, была прикрыта сверху.
"А чо, дяденька, – сказал Митька, догоняя замыкающую отряд пару всадников, – на медведя, что ли, яму китаёзы вырыли?"
"Может, на медведя, – мрачно откликнулся один из них. – А может, и нет".
"Медведи, паря, верхом не ездят, – прибавил второй. – А яма эта на верховых копана. Сильно глубокая".
"Ну и чо?"
"Да ничо. Ждут нас".
На ночь Водяников приказал усилить караулы. В секретах на этот раз сидело уже не по одному, а по два человека. Митьке выдали карабин, и он долго пытался счистить с ремня снегом чужую кровь. Не сумел.
"Чтобы сегодня у меня без приключений, – предупредил его Водяников, проверяя место, куда тот согнал лошадей. – Если что…"
"Вы меня шлепнете", – договорил за него Митька.
Водяников на секунду удивился и чуть внимательнее посмотрел ему в лицо, но, впрочем, тут же потерял интерес. Уходя к расположившемуся на ночь отряду, он неловко проваливался в глубокий снег, матерился и уже грозил кулаком куда-то в другую сторону, где, вероятно, заметил непорядок.
Митька, умудрившийся подремать днем в седле, теперь смог бороться со сном дольше, чем в предыдущую ночь. Реальность он перестал воспринимать только под утро, когда из темно-синего лес превратился в серый, а потом – уже где-то во сне – в ярко-красный, как кровь, которая растекалась огромной лужей вокруг простреленной лошадиной головы. Митька не хотел видеть в своем сне эту голову, но она никак не исчезала. Кровь становилась то снова кровью, то вдруг огнем, и
Митька все ждал, когда из этого пламени начнут выпрыгивать девки и парни, которые не захотели слушать на танцах его частушки, а потом свалились в кучу рядом с крыльцом бабки Верки.
Неожиданно его что-то начало беспокоить. Какие-то тени мелькали вокруг лошадей, и он никак не мог сообразить – во сне они мелькают или на самом деле.
От этой тяжелой и какой-то напрасной неразберихи он, наконец, проснулся, подхватил карабин и начал стрелять куда попало.
Днем Митька снова оказался в одной паре с тем мужиком, который свисал в Архиповке из окошка. Часов до десяти утра они не обменялись ни словом, настороженно прислушиваясь только к лесу вокруг и ходу своих коней. Потом первым заговорил мужик.
"Слышь, паря, ну ты чо? Ты как?" – спросил он.