- Какие конверты бывают. Казенный конверт. Напечатала Нюрка на машинке: "Профессору Февральскому. Срочно, секретно. Лично в руки". Сургучом залепили, печатку поставили, все честь честью. С этим письмом я до второго этажа пробилась. Пробилась до второго этажа, а там кучерявый, маленький такой, хвать меня за подол: это, мол, что за мымра? Куда? Я культурно кажу конверт. Поглядел, туды-сюды, давай сургуч колупать. Я, конечно, возражаю на это. Еще чего! Конверт секретный, а он сургуч нарушает. В общем, посадила я его на пол. Он в свисток свистеть! Набежали тут со всех сторон, стали меня хватать, - она нервно засмеялась. - А этот, кучерявый, сам Февральский и есть. Как шуганули меня оттудова, куды с добром!
- Ну ты даешь стране угля! - пробормотал Митя. - Чего убегла давеча? Психа испугалась?
- А еще неизвестно, кто тут псих, а кто нет. - Она встала фертом, безуспешно стараясь выгнуться поехидственней. - Этот, настырный-то, меня с первого взгляда раскусил, а ты нет… Сказать, кто на тебя мартын спустил?
- Постой! Сперва сам попробую догадаться. Проверю классовое чутье. Осип?
- Не туды.
- Мери?
- Да что ты!
- Андрушенко?
- Круглова еще помяни!
- Тогда все. Сдаюсь. Кто?
Чугуева сникла, словно воздух из нее выпустили. Несчастная, измученная улыбка затрепетала на ее губах.
- Да я же, Мити-и-инька! - пропела она тоненько, и пение это незаметно перешло в тихий плач.
- Ты?
- А то кто же?
Это признание ошеломило Митю до такой степени, что он внезапно вспомнил, как лежал, оглушенный, в шахте, а Мери кричала: "Глянь! Бригадир выпивши!" Воспоминание блеснуло на мгновение и потухло. Он в упор взглянул на Чугуеву.
- А ну, перечисли республики!
- А чего такого? - На глазах ее еще блестели слезы, а она снова принялась ерничать. - Взяла да и кинула…
- Чего же плохо целила? - передразнил ее Митя.
- А без сноровки не угадать. Не каждый день…
- Перестань! Прекрати трепаться! Говори, кто?
- Я, я, Митенька. Какой мне интерес на себя врать? Помнишь, приказал про Осипа выступить? Я тогда до белого света не спала. Осипу-то известно, кто я такая.
- А кто ты такая?
- Лишенка беглая, - прокричала она злобно. - Классовый враг я тебе. Вот я кто!
- Ну, загинаешь! - Митя поднялся на локте, посмотрел на нее с любопытством. - И Осипу это известно?
- Известно.
- Из каких источников?
- Это сказка длинная…
- Обожди, - Митя хитро сощурился. - Осип у нас третий месяц. Чего же он про тебя не сказал?
- А зачем ему губить меня безо времени? На мою ударную карточку пирует да помимо карточки кой-что прихватывает… Как повелел ты мне выступить, побегла к нему: учи, мол, что делать. А он: ступай доказывай. Тогда и мы кой-чего докажем. Все равно, говорит, тебя надо уничтожать. Рано или поздно. Доказывай, да помни, мы в метре будем кататься, а ты в тайге медведей гонять. Застращал, спасу нет… У меня, Митя, с того дня волосы лезут… - Она отошла к окну, стала глядеть на улицу.
- Ну? - подбодрил Митя.
- Сейчас… - Она простояла молча полную минуту. - Сейчас, обожди… На душе удавка… На другой день говорит: "Про брошку-то один Платонов знает. Больше никто, дура". И ушел. Ничего не сказал, ни про мартын, ни про чего. Взяла я мартын, жду. Слышу, на механика шумишь: насос, мол, барахлит. Встал под фурнелью и шумишь. Под дырой прямо. Стоишь и стоишь, стоишь и стоишь, стоишь и стоишь…
До Мити донеслись конвульсивные лающие звуки.
- Хватит! - он вскочил с постели, налил воды. - Пей давай! Кому сказано? Она стала глотать, обливаясь и вздрагивая. Допила до дна, села на табурет и затихла, изумленная. Отдышалась, пришла в себя, проговорила буднично:
- Время идти. А ты ляжь. Чего на холоду в исподнем.
Митя укрылся одеялом.
- Пообсохну немного и пойду, - сказала Чугуева.
- Сиди. Как на шахте дела?
- Ничего. В управлении заведующего по кадрам поставили нового. Фамилия его Зись. Людский состав проверяет. Сам лично в штольню спускался Салахова ловить.
- Да Салахов же ударник!
- Ударник, а с душком. Отец белый атаман, бают. Это худо?
- Не больно хорошо.
- А если кулак?
- Не лучше.
- Ну вот. Салахов-то, бают, над молодыми измывался. Когда уши в кессоне ломит, велел конфетку сосать. Его в контору вызвали, а он учуял, зачем, не вылазит. Зись лично сам с голым наганом его ловил.
Дежурная сестра возвестила нового посетителя. И красивая, счастливая Тата в крахмальном, проглаженном до рафинадного блеска халатике птичкой залетела в палату.
- Разве так можно, Митя! - защебетала она. - Как в воду канул! А у меня куча потрясающих новостей. Лежи и слушай. "Дни Турбиных" помнишь? Так вот. Вместе с нами спектакль смотрел, знаешь, кто? - Она покосилась на Чугуеву. - Ой, здравствуйте! Вы Васька, я не ошиблась? Не узнать просто невозможно. Гоша описал вас бесконечно талантливо. Я вижу, комсорг и вас заставил волноваться. Ничего, ничего! Его выписывают после праздников. Скоро, Митя, мы с тобой пойдем встречать папу. Его из Уэлена на собаках везли! Представляешь? А пока тебе необходимо питаться фосфором и железом. Я кое-что захватила. - Она принялась разворачивать пакетик. - Бакштейн, чеддер, тешка осетровая. Как тебя угораздило голову-то разбить?
Митя строго поглядел на Чугуеву и объяснил небрежно:
- Несчастный случай. Я жучил ребят, чтобы не становились под фурнелями, а сам встал. Вот и получил зачет по технике безопасности.
Чугуева удивленно подалась вперед.
- А тужить, между прочим, нечего, - продолжал Митя, не сводя глаз с ее распухшего от плача лица. - Удар пошел на пользу.
- Что-то незаметно, - вставила Тата.
- На пользу! Мозги перетряслись, приняли законное положение, и в голову стали приходить мудрые мысли насчет чего-нибудь пошамать. Ну-ка, что за тешка? Угощайся, Васька! У тебя тоже с фосфором дефицит… А Тата хренку отведает.
Чугуева резко поднялась. Халат соскользнул на пол.
- Ты долго… - проговорила она дрожащими губами. - Долго будешь измываться коло меня?
Тата застыла с протянутым бутербродом.
- Хватит, поорудовали! - крикнула Чугуева с таким ожесточением, что сама испугалась своего крика. - Чего насмехаешься? Хоть посрамил бы! Развернулся бы да врезал по зубам, послал бы куда подальше! Или на такую жабину оплеухи жалко?
Тата ничего не могла понять. Удивленно всматривалась она в очерствевшее Митино лицо. Брови его сдвинулись, взор твердел, как у взрослого. "Таким он станет в старости, в тридцать или сорок лет", - мелькнуло у нее в голове.
- Я считала, что вовсе тебя прекратила, - говорила Чугуева. - Мартын кинула и в буфет встала за винегретом. Вот как надо мной поработали. Душу вынули.
Она подняла халат, набросила как попало на плечи и пошла.
- Вернись! - приказал Митя. В ушах у него звенело, голова раскалывалась от боли. Но по-новому, властно звучал его голос. Чугуева встала лбом к двери. - Сядь!
Она села.
- Давайте не пороть чепухи, товарищ Чугуева. Это первое. Второе, я вам не Митенька, а комсорг шахты. И третье, если мы все запишемся в покойники, кто будет копать метро? И последнее, пока ты у меня в бригаде, с физкультурных тренировок сбегать запрещаю. А ну, повтори!
- На стадион ходить, - вяло повторила она.
- Не все!
- И не помирать.
- И про мартын забыть целиком и полностью. Ясно?
- Что же я в милиции скажу, Митенька?
- Тебя милиция вызывала?
- Нет. Я сама…
- Нечего тебе там делать. - Он пристально посмотрел ей в глаза. - Тренировки надо посещать, а не милицию. А то Первого мая на Красной площади вся молодежь подымет руку, а ты - ногу. Очень будет замечательно. Ступай.
Белая дверь за Чугуевой хлопнула.
- Что это значит? - спросила Тата.
- Так, Татка, буза… Надо выписываться. А то они там вовсе мышей перестанут ловить, - шутнул Митя и потерял сознание.
13
Пока Митю лечили, Тата ездила к нему чуть не каждый вечер, и за эти вечера они сблизились крепче, чем за все время знакомства.
Вскоре после майских праздников Митю выписали, и в начале июня Татина мама увезла младших дочерей на дачу. Митя отправился к Тате помогать убирать пустую квартиру.
Он уже бывал здесь. Каждая комната имела свое назначение: кабинет, столовая, спальня, детская. В детской все еще хранилась большущая Татина кукла Алиса, а среди игрушек сидел живой сибирский кот.
До уборки дело не дошло. Тата поставила чайник и кинулась целоваться. Чайник выкипел. Было поздно. Митя остался ночевать.
Время полетело. Разделенные днем, они соединялись бессонными ночами. Часы в столовой не успевали отбивать время. Митя удивленно слушал: один удар, минут через пять - два удара, еще через пять - три удара, а там и рассвет…
Первой попыталась образумиться Тата. Семнадцатого июня она кое-как привела в порядок постели и велела Мите отправляться в Лось. Мама могла явиться с дачи с минуты на минуту: девятнадцатого - исторический день, встреча челюскинцев.
Они попили чай, вышли в коридор, беззвучно обнялись у выхода (рядом жила старушка меньшевичка) и вернулись. И Митя снова остался.
Среди ночи он проснулся на полу, на мягкой полости белого медведя. Под боком бесшумно дышала Тата. Тяжелая штора чуть шевелилась, открывала и закрывала желтеющее утро. Вдали на полу валялся бант, которым Тата затягивала на ночь волосы. Часы пробили четыре. С улицы доносился мерный могучий храп. Дома Митя давно бы встал да поглядел, что за бронтозавр пожаловал на московскую улицу, а здесь, когда на руке доверчивая Татина головка, ни до чего ему не было дела.