Роман "Разговор в "Соборе" - один из наиболее значимых в творчестве известного перуанского писателя Марио Варгаса Льосы (род. в 1936 г.). Оригинальное и сложное по стилю произведение является ярким образцом прозы XX века.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 42
Часть третья 72
Часть четвертая 101
Примечания 130
Марио Варгас Льоса
Разговор в "Соборе"
"Чтобы стать истинным романистом, надо исследовать жизнь всего общества, ибо роман - это частная история народов".
Оноре де Бальзак "Физиология брака"
Часть первая
I
Из дверей редакции Сантьяго глядит на проспект Такны, и во взгляде его нет любви: тонущие в тумане серенького дня машины, разнокалиберные блеклые фасады, каркасы неоновых реклам. Когда же это так испаскудилась его страна, его Перу? На проспекте Вильсона меж замерших перед светофором машин с криками мечутся мальчишки-газетчики, а он медленно шагает к Кольмене. Понурившись, сунув руки в карманы, идет он словно под конвоем прохожих - все в одну сторону, к площади Сан-Мартин. Он сам, Савалита, - вроде Перу, с ним тоже в какой-то момент случилась непоправимая пакость. В какой же это момент? - думает он. У дверей отеля "Крийон" к ногам его жмется, лижет ему башмаки бездомная собака. Пошла вон, может, и ты бешеная? И с Перу, думает он, и с Карлитосом, и со всеми. Выхода нет, думает он. На автобусной остановке - длинный хвост; он пересекает площадь и видит за столиком бара "Села" - здорово, старина! - Норвина - присаживайся, старина, - плотно облапившего высокий стакан, подставившего ногу чистильщику ботинок, - выпей со мной. Норвин вроде бы еще не пьян, и Сантьяго садится, показывает чистильщику, чтоб занялся и его башмаками. Сейчас, сеньор, сделаем в лучшем виде, сеньор, в лучшем виде, как зеркало будут.
- Сто лет не виделись, - говорит Норвин. - Ну что, передовицы-то легче писать? Доволен? Не жалеешь, что бросил хронику?
- Возни меньше, - пожимает он плечами - а не в тот ли день и час случилось это, когда его вызвал главный редактор - и заказывает пива похолодней - и предложил ему место Оргамбиде, ведь он учился в университете и справится с редакционными статьями. А, Савалита? Не тогда ли, Савалита? Тогда, тогда, думает он. - Прихожу пораньше, получаю тему, зажимаю нос, и часа через два-три - все, гуляй!
- Ни за что на свете не согласился бы передовые мастерить, - говорит Норвин. - Информации нет, а в нашем деле - информация - это все, понимаешь, Савалита? Я-то, наверно, так и сдохну на уголовной хронике. Да, кстати: правда, что Карлитос умер?
- Да нет, он пока еще в клинике, скоро выпишут, - говорит Сантьяго. - Клянется, что на этот раз завяжет намертво.
- А правда, что он уже чертей ловил? - говорит Норвин. Норвин смеется, а Сантьяго закрывает глаза: корпуса квартала Чоррильос - бетонные кубы с зарешеченными окнами, растрескавшиеся норы, в которых копошится замшелое отребье, заживо гниющее старичье в шлепанцах на узловатых венозных ногах. А между корпусами мечется человечек, и от истошных его воплей содрогается маслянистая рассветная полумгла, и еще яростней гонятся за ним скорпионы, тарантулы, муравьи. Что ж, думает он, тоже утешение, белая горячка лучше медленной смерти. Ничего, Карлитос, каждый отбивается от Перу чем и как может.
- В один прекрасный день и я допьюсь до зеленых чертей. - Норвин с любопытством рассматривает свой стакан, усмехается. - Ведь непьющих репортеров не бывает, Савалита. Надо же в чем-то черпать вдохновение.
Чистильщик закончил с ним и теперь, посвистывая, наводит глянец на башмаки Сантьяго.
- Ну, как дела в "Ультима Ора", что слышно у этих бандитов? Обижаются на тебя, Савалита, зазнался, говорят, никогда теперь не зайдешь, не то что раньше. У тебя же, Савалита, времени теперь вагон. Чем же ты занят? Или еще где-нибудь подрабатываешь?
- Книжки читаю, сплю после обеда, - говорит Сантьяго. - Может, все-таки восстановлюсь на юридическом, получу диплом.
- Ну, брат! - Норвин явно огорчен. - Хронику бросил, теперь еще и диплом хочешь получить? Передовицы - это уж все, край. С дипломом можешь ставить крест на журналистике. Буржуем становишься, как я вижу.
- Мне уже тридцать, - говорит Сантьяго. - Поздно буржуем становиться.
- Всего тридцать? - задумывается Норвин. - Мне тридцать шесть, а по виду я тебе в отцы гожусь. Ничто так не измочаливает человека, как уголовная хроника.
Над столиками - мутноглазые мужские лица, протянутые к пепельницам и стаканам руки. Ну и сброд, прав был Карлитос. Что со мной сегодня? - думает он. Чистильщик взмахами щеток отгоняет двух собак: вывалив языки, они бродят между столами.
- Долго еще "Кроника" будет с бешенством бороться? - говорит Норвин. - Осточертело. Сегодня опять - целая полоса.
- Моя работа, - говорит Сантьяго. - Да ну, лучше уж про бешенство, чем про Кубу с Вьетнамом. Ладно. Очереди нет, пойду на автобус.
- Пошли пообедаем, я угощаю, - говорит Норвин. - Забудь ты жену хоть ненадолго, Савалита. Тряхнем стариной, вспомним золотые времена.
Огненное жаркое, ледяное пиво, "Уголок Кахамаркино" на Бахо-эль-Пуэнте, ленивая вода Римака, текущего мимо бледно-зеленых, будто слизью покрытых скал, кафе "Гаити", вечеринка у Мильтона, коктейль и душ у Норвина и полуночный апофеоз - поход в бордель, где, спасибо Бесеррите, им отпустят со скидкой, а потом - тяжелый сон, а наутро - головная боль, чувство вины, гудящее похмельной тоской тело. Не тогда ли это было, не в золотые ли времена? Очень может быть.
- Ана приготовила сегодня на обед чупе с креветками, этим я пожертвовать не могу, - говорит Сантьяго. - В другой раз, старина.
- Ага, боишься, боишься жену, - говорит Норвин. - У-у, Савалита, до чего ж ты испаскудился.
Вот это верно, да только дело тут не в жене. Норвин расплачивается с официантом и чистильщиком, жмет Сантьяго руку. Он возвращается на остановку, лезет в автобус "шевроле", где гремит радио. "Инка-Кола" утолит жажду, а потом вальс, реки и ручьи, сработавшийся голос Хесуса Васкеса. В центре - еще пробки, но на проспектах Республики и Арекипа машин мало, автобус может набрать скорость, и снова вальс, столь любимый жительницами нашей столицы… Почему у нас что ни вальс, то такая мерзость? Он думает: что со мной сегодня? Склонил голову, подбородок уперт в грудь, глаза полузакрыты, словно он созерцает свой живот. Черт бы тебя взял, Савалита, стоит только сесть, как под пиджаком - словно арбуз. Когда он в первый раз выпил пива? Пятнадцать лет назад? Двадцать? Уже месяц не виделся с мамой, с Тете. Кто бы мог подумать, что Попейе станет преуспевающим архитектором, а ты, Савалита, будешь сочинять передовицы. Он думает: скоро придется на тачке брюхо возить. Надо ходить в турецкие бани, надо играть в теннис, согнать вес, растрясти жирок, будешь стройным, как в пятнадцать. Встряхнуться, победить лень, воспарить. Он думает: спорт - единственный выход. Миновали парк Мирафлорес, Кебраду, Малекон, вот здесь, на углу Бенавидеса, пожалуйста. Он вылезает и, сунув руки в карманы, понуро бредет к Порте, да что со мной сегодня такое? Небо по-прежнему затянуто тучами, день все так же пасмурен и сер, комариной лапкой, паутинной лаской пробегает по коже мельчайшая изморось. Нет, что-то еще более беглое, мимолетное, неприятное. В этой стране даже дождь сволочной какой-то, нет чтоб хлынуло как из ведра. Что сегодня в "Колине", в "Монтекарло", в "Марсано"? Он пообедает, потом прочтет через пень-колоду главу "Контрапункта" , мозги его отуманятся, и он с книгой Хаксли в руках погрузится в вязкий послеобеденный сон, - это если крутят детектив вроде "Рифифи" или вестерн вроде "Рио-Гранде". Но Ана наверняка уже высмотрела в газетке какую-нибудь мелодраму. Да что со мной сегодня целый день? Он думает: если бы цензура запретила мексиканские картины, мы бы с Аной реже ссорились. Ну, выпью вермута, а потом? Потом пройдемся по набережной Малекона, покурим под бетонными зонтиками парка Некочеа, слыша, как ревет в темноте море, вернемся, взявшись за руки, домой, что-то часто мы стали спорить, милая, часто ссоримся, милая, а потом, одолевая зевоту, - еще страничку Хаксли. Обе комнаты - в чаду и вони горелого масла, хочешь кушать, милый? А утром - трель будильника, холодный душ, автобус, потом в толпе конторских служащих пешком до Кольмены, голос главного: "Что предпочитаешь, Савалита: забастовку банковских служащих, кризис рыбодобычи или Израиль?" Может быть, стоит поднапрячься немножко и все-таки получить диплом. Дать задний ход, думает он. Он видит обшарпанные оранжевые стены, красные крыши, слуховые оконца, забранные черными прутьями. Дверь в квартиру открыта, но почему-то навстречу не вылетает простодушная, игривая и забавная собачка Батуке. Что ж ты, милая, пошла к китайцу в лавку, а двери настежь? Нет, он ошибся, Ана дома, встрепанная, глаза красные, заплаканные. Что стряслось? - Батуке увели.
- Вырвали поводок прямо из рук, - рыдает Ана. - Какие-то гадкие негры. Вырвали и бросили в фургон. Его украли, украли!