- Это тех, что ли, что богачи курят? - смеется Амбросио.
Но вот она вошла: в том же темно-красном платье, туфлях без каблуков, что и в день письменного экзамена. Она шла по заполненному поступающими дворику, похожая на примерную и усердную школьницу, на крупную девочку, в которой не было ни блеска, ни изящества, как на ресницах не было туши, а на губах - помады, и вертела головой, что-то ища, кого-то отыскивая глазами - тяжелыми, взрослыми глазами. Губы ее дрогнули, мужской рот приоткрылся в улыбке, и лицо сразу осветилось, смягчилось. Она подошла к нему. Привет, Аида.
- Я тогда плевал на деньги и чувствовал, что создан для великих дел, - говорит Сантьяго. - Вот в каком смысле чист.
- В Гросио-Прадо жила блаженная, Мельчоритой звали, - говорит Амбросио. - Все свое добро раздает, за всех молится. Вы что, вроде нее хотели тогда быть?
- Я тебе принес "Ночь миновала", - сказал Сантьяго. - Надеюсь, понравится.
- Ты столько про нее рассказывал, что мне до смерти захотелось прочесть, - сказала Аида. - А я тебе принесла французский роман - там про революции в Китае.
- Мы там сдавали вступительные экзамены в университет Сан-Маркос, - говорит Сантьяго. - До этого у меня были, конечно, увлечения - девицы из Мирафлореса, - но там, на улице Падре Херонимо, в первый раз по-настоящему.
- Да это какой-то учебник по истории, - сказал Аида.
- А-а, - говорит Амбросио. - А она-то тоже в вас влюбилась?
- Это его автобиография, но читается как роман, - сказал Сантьяго. - Там есть глава, называется "Ночь длинных ножей", это о революции в Германии. Прочти, не пожалеешь.
- О революции? - Аида пролистала книгу, в голосе ее и в глазах было недоверие. - А этот Вальтен, он коммунист или нет?
- Не знаю. Не знаю, любила ли она меня и знала ли, что я ее люблю, - говорит Сантьяго. - Иногда думаю - да, иногда - нет.
- Вы не знали, она не знала, что за путаница такая? Как такое можно не знать? - говорит Амбросио. - А кто она была?
- Только сразу предупреждаю, если это против коммунистов, я читать не стану, - в мягком, застенчивом голосе зазвучал вызов. - Я сама коммунистка.
- Ты? - Сантьяго ошеломленно уставился на нее. - Правда?
Да нет, думает он, ты только хотела стать коммунисткой. А тогда сердце у него заколотилось, он был просто ошарашен: в Сан-Маркосе ничему не учат, сынок, и никто не учится, все заняты только политикой, там окопались все апристы и коммунисты, все смутьяны и крамольники свили там свое гнездо. Бедный папа, думает он. Смотри-ка, Савалита, еще не успел поступить, и вон что оказывается.
- По правде говоря, и коммунистка и нет, - созналась Аида. - Не знаю, куда они пойдут.
Да как можно быть коммунисткой, не зная, существует ли еще в Перу такая партия? Скорей всего, Одрия ее уже разогнал, всех пересажал, выслал, убил. Но если она выдержит устный экзамен и ее все-таки примут в университет, Аида, конечно, наладит связи с теми, кто уцелел, и будет изучать марксизм, и вступит в партию. Она смотрела на меня с вызовом, думает он, она думала, я буду с нею спорить, голос был нежный, говорит, что все они - безбожники, а глаза дерзко сверкали, горели умом и отвагой, а ты, Савалита, слушал ее удивленно и восхищенно. Тогда ты и полюбил ее, думает он.
- Мы с ней поступали в Сан-Маркос, - говорит Сантьяго. - Очень увлекалась политикой, верила в революцию.
- Неужто вас угораздило в апристку влюбиться? - говорит Амбросио.
- Апристы в то время в революцию уже не верили, - говорит Сантьяго, - она была коммунистка.
- Охренеть можно, - говорит Амбросио.
Новые и новые абитуриенты стекались на улицу Падре Херонимо, заполняли патио и вестибюль, бежали к вывешенным спискам, потом снова принимались лихорадочно рыться в своих конспектах. Беспокойный гул висел над Сан-Маркосом.
- Ну, что ты уставился на меня, как будто я тебя сейчас проглочу? - сказала Аида.
- Понимаешь ли, какое дело, - запинаясь, замолкая в самый неподходящий момент, подыскивая слова, сказал Сантьяго, - я с уважением отношусь к любым убеждениям, ну, и, кроме того, я сам как бы придерживаюсь передовых взглядов.
- Забавно, - сказала Аида. - Как ты думаешь, сдадим устный? Столько еще ждать, у меня в голове все перемешалось, учила-учила, а что учила - не помню.
- Хочешь, погоняю тебя? - сказал Сантьяго. - Ты чего больше всего боишься?
- Всеобщей истории, - сказала Аида. - Давай. Только не здесь, давай погуляем, я на ходу лучше соображаю.
Они прошли по винно-красным плитам вестибюля - где, интересно, она живет? - и оказались еще в одном маленьком дворике, где народу было меньше. Он закрыл глаза и увидел домик, тесный и чистый, обставленный строго и скромно, увидел окрестные улицы, увидел лица - угрюмые? серьезные? суровые? - людей в комбинезонах и блузах, услышал их речи - немногословные? непонятные для непосвященных? проникнутые духом пролетарской солидарности? - и подумал: это рабочие, и подумал: это коммунисты, и решил: я не бустамантист и не априст, я - коммунист. А чем коммунисты отличаются от всех прочих? Ее спросить неловко, она меня сочтет полным идиотом, надо как-то выведать это не впрямую. Наверно, она целое лето прошагала по этой крошечной комнате взад-вперед, уставившись своими дерзкими глазами в программы и учебники. Наверно, там было темновато, и, чтобы записать что-нибудь, она присаживалась на столик, где тускло горела лампочка без абажура или свеча, медленно шевелила губами, зажмуривалась, снова вставала, истовая и бессонная, и прохаживалась взад-вперед, твердя имена и даты. Наверно, ее отец - рабочий, а мать - в прислугах. Ах, Савалита, думает он. Они шли очень медленно, спрашивая друг друга о династиях фараонов, о Вавилоне и Ниневии, а неужели она у себя в доме узнала про коммунистов? - и о причинах Первой мировой - а что она скажет, когда узнает, что мой старик - за Одрию? - и о сражении под Марной - наверно, вообще знать меня не захочет - я ненавижу тебя, папа. Мы гоняли друг друга по курсу всеобщей истории, но дело было не в том. Мы становились друзьями, думает он. Ты где училась? В Национальном коллеже? Да, а ты? Я - в гимназии Святой Марии. А-а, в гимназии для пай-мальчиков. Ужасно там было, но он же не виноват, что родители туда его засунули, он бы, конечно, предпочел Гваделупскую, и Аида рассмеялась: не красней, у меня нет предрассудков, а скажи-ка, что было под Верденом? Мы ожидали от университета всего самого замечательного, думал он. Они вступят в партию вместе и вместе будут устраивать типографию, и их вместе посадят и вместе вышлют, дуралей, никакого договора там не подписывали, там сражение было, конечно, дуралей, а теперь скажи, кем был Кромвель. Мы ждали всего самого замечательного от университета и от самих себя, думает он.
- Когда вы поступили в Сан-Маркос и вас остригли наголо, барышня Тете и братец ваш Чиспас дразнили вас, кричали: "Тыквочка! Тыквочка"! - говорит Амбросио. - А как отец ваш обрадовался, когда вы поступили!
Она носила юбку и рассуждала о политике, она все на свете читала и была девушкой, и Цыпочка, Белка, Макета и прочие очаровательные идиотки с Мирафлореса стали блекнуть, выцветать, отступать, растворяться в воздухе. Ты, Савалита, обнаружил тогда, что девушка годится не только для этих дел, думает он. Не только для того, чтобы за ней ухаживать, не только для того, чтобы крутить с нею любовь, не только чтобы с нею спать. Для чего-то еще, думает он. Право и педагогику, а ты? Право и словесность.
- Чего ты так намазалась? - спросил Сантьяго. - Ты кто - женщина-вамп или клоун?
- А чем именно? - спросила Аида. - Философией?
- Не твое дело, - сказала Тете. - Мне так нравится. Не имеешь никакого права мне указывать.
- Нет, скорей всего, литературой, - сказал Сантьяго. - Впрочем, пока еще не решил.
- Все, кто изучает литературу, хотят стать поэтами. И ты тоже? - сказала Аида.
- Да перестаньте вы цепляться друг к другу, - сказала сеньора Соила. - Целый день как кошка с собакой.
- Знаешь, я тайком ото всех писал стихи, целая тетрадка была, - говорит Сантьяго. - Никому не показывал. Это и называется - "чист".
- Ну, что ты так покраснел? - засмеялась Аида. - Я спросила только, хочешь ли ты быть поэтом? Нельзя быть таким буржуазным.
- И еще они вас просто-таки изводили, называли академиком, - говорит Амбросио. - Ух, как вы ссорились в ту пору, клочья летели.