"Наши" – отметила Катя, и вдруг поняла, что она-то про них может подумать "наши", "свои", "православные", а вот они про нее – нет. Они бы Катю никогда не признали "своей". Она даже не сразу нашла свое отражение в зеркальной витрине – ничем не отличимая от толпы – джинсы, куртка, шапка, шарф, сумка, полная, как обычно, книг. Она не хотела выделяться, она малодушно хотела быть "своей" для мирских – а они, эти девочки, не сливались, они исповедовали веру, они были настоящими христианками.
Совершенно незаметно она стала такой: свой среди чужих, чужой среди своих, где-то всё время между, на двух стульях, в зыбком, неуравновешенном пространстве, и ведь прошло всего-то ничего времени, второй год в университете, но система ее уже перемалывала – равнодушно и привычно, как перемолола, перекроила до нее еще тысячи студентов, так не сама ли она хотела приобщиться к "тайному знанию"?
В университете везде была жесткость и взрослость, во всем: в какой-то нарочитой безжалостности преподавателей, говоривших со вчерашними школьниками как будто на равных, в этом официальном "вы", в отсутствии свободного времени, в постоянном недосыпе, в том, что не было никому поблажек – тянись, тянись изо всех сил, сиди до закрытия в библиотеке и лингафонном кабинете, учи, слушай, записывай, ищи в толковых словарях незнакомые слова – войди в сень к небожителям или умри. Умирать она не хотела, вот и тянулась. Ей казалось, что у нее буквально хрустят кости и вытягиваются жилы, что она стремительно обрастает новыми привычками, инстинктами, уменьями, необходимыми для выживания здесь, новой какой-то, иной плотью. Здесь были уже не приходские учителя, а преподаватели, которых студенты называли по фамилии, а не по имени-отчеству – и они были разными, со своими странностями, со своими привычками, со своими взглядами, но все они, утратившие ореол безусловного учительского авторитета, тем не менее влияли на нее очень сильно, учили ее главному – open-minded. Open-minded – именно так, без перевода, отражало ее новое состояние наиболее точно: горизонты ширились, прежнее, закрепощенное какое-то мышление вдруг сломалось, границы его развалились под гнетом всего, что нужно было вместить.
Оказалось, например, что жития святых – это литература. Что чудеса в житиях, как и "особенное" детство святого – дань жанру, то есть, получалось, преподобный Сергий на самом деле мог и не отказываться в среду и пятницу от грудного молока? Что это, возможно, было выдумано, как и "обязательные" посмертные чудеса? Евангельские тексты вдруг становились "пучками аористов" и "ошибками писца", и их читали не стоя, благоговейно склонив голову, а на семинарах, буднично, зевая, томясь, поглядывая на часы, смеясь, иногда даже со стебом. Слава Богу, она хотя бы училась на русском отделении, а не на ромгерме, где еще и Библию преподавали, она уже примерно могла себе представить – как, и внутренне вздрагивала.
Святая Русь вдруг перестала быть Святой Русью, с тем православием, к которому нужно было стремиться, которое надо было возродить, с поголовно глубоко верующими людьми – Кате быстро стало понятно, что это просто сказка. Христианство так и не пустило в народе глубоких корней, смешалось с язычеством, вера народная вовсе не была той верой, "которую мы потеряли", и прекрасным доказательством тому являлся фольклор – все эти заговоры и заклинания, где Бог и святые выступали зачастую в роли оберегов, божеств, к которым нужно обращаться с ритуальными мольбами. Оказалось, что русская литература в целом не так нравственна, как хотелось бы, что Пушкин вообще читал порнографического Баркова, как и все его современники-мужчины, зато зарубежная литература оказалась вовсе не такой греховной, как раньше ей говорили, – там обнаружился, например, вполне христианский Диккенс, да и вся викторианская литература представлялась очень даже высоконравственной, с непременным торжеством добродетели и осуждением порока. Она привыкла думать, усвоила с детства, что революция 1917 года разрушила все – нравственность, веру, идеалы, монархию – основу православия, а тут вдруг оказалось, что и до семнадцатого года, даже и в монархические времена, все было вовсе не так идеально. Куда двигалась интеллигенция в начале двадцатого века? Не ко Христу, в большинстве своем. Семнадцатый год – она поняла это вдруг – не мог наступить сам собой, следствием одних лишь козней врагов православной России, нет, все вполне закономерно. Аргументы сыпались на нее, и нельзя было уже им сопротивляться, отметать их как происки "врагов православия": Катя чувствовала правоту "светских", всех этих профессоров и докторов, и заблуждения "своих". Ведь именно "в православии" учили ее по-другому: православие – смысл, центр, точка, с которой все начиналось и в которую все возвращалось. Все хорошее было от православия, а все плохое рождалось от сопротивления ему. В православии – поняла она неожиданно – просто была идеология! На каждое явление уже был выработан правильный, нужный взгляд, другого мнения быть не может. И вдруг это оказалось неправдой. Причем очевидной. Думать так, как она думала раньше, оказалось не то что ненаучно – даже смешно, ей раньше казалось – так считает образованное большинство, а вот нет! Она-то с таким образом мыслей и оказалась в меньшинстве. А в большинстве оказались не какие-то там грешные и глупые язычники, а серьезные, образованные, воспитанные, интеллигентные люди, преподаватели университета, и при этом – неправославные! История, литература, культура, да и сама жизнь оказались вдруг намного глубже, разнообразнее, сложнее и неоднозначнее, чем она себе представляла, живя в своем приходском мире. Перестройка на open-minded проходила болезненно, но быстро.
Еще вдруг оказалось, что она всю свою прежнюю жизнь прожила в вакууме. Она ничего не знала об этой жизни, в которую теперь окунулась, она не разбиралась ни в музыке, ни в кино, ни даже в живописи, хотя к живописи ее всегда тянуло, не знала никаких всем известных имен и людей, и теперь страшно мучилась. В школе, дома и в храме ее учили высокому, отец Митрофан даже так и говорил – зачем знать все это светское, наносное, к чему? Тешить гордыню своей образованностью? К чему вам, например, знать имена античных богов? Зачем вам это язычество? Что толку тратить время на эти глупости, когда нужно заниматься спасением души? Катя, пожалуй, могла растолковать любое место из Евангелия на выбор, знала наизусть утреннее и вечернее правило, а вот перечислить имена известных художников или музыкантов могла с трудом. Все ее воспитание было направлено на то, чтобы вырастить гражданина Неба, а не этой грешной земли, а она попала на землю – и надо было как-то выживать теперь и подстраиваться.
Иногда, вернувшись из университета домой, она садилась за письменный стол, сжав руками полную жужжащих мыслей голову, и ей неожиданно становилось страшно. Она как будто открыла калитку церковной ограды и сделала шаг вперед, кругом был туман, впереди ничего не видно, этот липкий густой туман лишал ее воли, она вступала в него маленькими шажочками, отходя от спасительной четко очерченной границы, от понятного, догматичного мира. Катя пыталась сопротивляться. Она оглядывалась на калитку в тумане – близка ли, тянулась и трогала ее рукой. Она говорила себе строго: ты вообще православная христианка или кто? Как ты пойдешь в храм после сорвавшегося слова "блин" или – Боже мой, неужели, Катя! – "хрен"? Что, если бы отец Митрофан увидел Катю здесь, на "сачке", под лестницей, в компании курящих подруг? Девочки иногда делились историями о мальчиках, с которыми некоторые уже спали, и всё это было при Кате, некурящей (пока что!), но уже молча слушающей, молча и покорно, как слушают соблазнителя, змия на древе. Само древо познания уже окутывало ее ароматом своих яблок, пьянило, в тумане все было непонятно, размыто и искажено, казалось, вот-вот она откроет рот, откусит кусочек, а может, уже откусила, коснулась губами, выпила отравляющего сока? Ужасно было и то, что при этом Катя не пыталась отгородиться и спрятаться – она стеснялась открыто проповедовать свою веру, слишком радостно показывала "терпимость", слишком легко оправдывала "их", как будто из воина Христова превратилась в дипломата, пыталась договориться; нет, и дипломата из нее не получилось – она была дезертиром, сложила оружие и уходила с поля боя, поддавшись на щедрые посулы врагов, боясь пыток и мучений, языцы не разумели и не покорялись – это Катя покорялась им. Ей вдруг захотелось дружбы с "ними", мирскими, с этими девочками, которые ей нравились, ведь друзей-то по большому счету у нее давно не было. Все-таки правильно говорили приходские знакомые, что нечего делать в светском вузе православной девочке, которая хочет прожить жизнь в чистоте. Тем более такой девочке, как Катя, – плоду от зерна, упавшего на камень, ростку без корня, нетвердой и некрепкой в вере.
Обо всем этом она обычно старалась не думать, но всегда болезненно остро вспоминала свое отступничество, когда встречала таких вот девочек – настоящих православных. Наверняка они шли на службу, например, в университетский храм мученицы Татьяны – сегодня же не только глупый мирской праздник, сегодня еще и всенощная под Сретенье, а на всенощной Катя не была уже сто лет.