Лялька не почувствовала перемены, произошедшей в ней с течением времени, проведенного в недрах Митюхиной квартиры. Она не отдавала себе отчета, что с каждым днем все меньше и меньше ей хочется выходить на улицу. Бермудский треугольник, черная дыра пространства - вот что такое была эта квартира. Движение людской суеты проходило через нее почти круглосуточно, но потом бесследно исчезало, скрывалось где-то извне, как будто в неведомых мирах, и оставалось каменное спокойствие стен, столетнее, уютное, не требующее движений и даже разговоров. Казалось, что это пространство парит в черной пустоте космоса и время в нем замедляется, вопреки законам всех точных наук. Ощущение это усиливалось ранними утрами, в тех редких случаях, когда гости успевали разойтись. Окна были плотно занавешены шторами, да и без них ни один лучик солнца не проникал в этот темный уголок двора-колодца. Здесь всегда был вечер, даже с утра, а это значит, что дела уже закончились и пора начинать развлекаться. А если никто веселья еще не принес, то можно и полежать и подождать, торопиться-то некуда. Может быть, потому и казался хозяин этой пещеры человеком без возраста. Те, кто знал его давно, утверждали, что он "был таким всегда", а некоторые шутили, что он "таким и родился". Невысокий, худой, вьющиеся волосы взлохмачены, вечно небритый и осунувшийся. Но взгляд его незабудково-детских глаз так мил и доброжелателен, казалось, ничто и никто не может вывести его из себя. Также как ничто и никто не может изменить внутренний статичный покой его квартиры. Зажатая в уголке губ сигарета - что бы он ни делал: читал стихи, играл на допотопном разбитом рояле или выпивал с друзьями. Он как будто был все время "под шафе", но никто не видел его спящим на столе, как это зачастую случалось с его приятелями, усугубившими возлияния. Его посещали самые немыслимые и несовместимые друг с другом люди и - оставались сидеть за одним столом, что в реальной жизни было никак невозможно. Митюха был в своей квартире центром некой мифической вселенной, узлом, главным звеном, вокруг которого бушевали страсти и безумное веселье, пьяные слезы и демонстративный суицид. Подобно рыбе в покойном центре вихревого смерча, он находился в некоем отрешенном от всего личном пространстве, и казалось, что бы ни происходило вокруг, ни один волосок не слетит с его взлохмаченной головы. Можно было себе представить, что лет через сто он так же будет открывать дверь, приветствовать новых друзей и утешать брошенных девчонок, чьи непутевые кавалеры будут храпеть тут же на полу.
Поговаривали, что хранит он не одну страшную тайну, да и у самого скелетов в шкафу хватает, но никто толком ничего не знал, да и зачем? Хороший он парень! И квартира его - всегда к нашим услугам!
Станислава
В иные вечера Стаська сидела за столом словно каменная. Ни слова не могла она произнести, а вокруг бушевало веселье. В такие минуты ей казалось, что взорвется она сейчас от невысказанного, от распирающего изнутри, от ржавой острой железки где-то в области сердца. Слезы наворачивались на глаза. И представлялось без прикрас все происходящее как бы извне, и становилось предельно ясно, как ей все это надоело. И вечное веселье братков, и водка эта, и Митюха, всегда невозмутимый и, казалось бы, непотопляемый. И бесконечные ляльки эти, золушки.
В такие дни она обычно молча выпивала, а потом исчезала незаметно. Просто выходила в коридор, одевалась и пулей вылетала из квартиры, в которой ей не хватало воздуха. Потом долго стояла и дышала, прислонившись к грязной дворовой стене. Стояла, пока свинцовая тяжесть не отпускала ее и слезы не иссякали. Потому что туда, куда ей нужно было идти, нельзя было приходить заплаканной. Слышно было, как в Митюхиной квартире гуляет народ. Стася медленно пересекала двор, потом быстрее, быстрее в подворотню, и - вот и следа ее не осталось.
Спохватывался о ней обычно один и тот же человек. И начинал тосковать и искать по всем комнатам, упорно, обыденно, безнадежно. Но только не тот, ради которого она сюда приходила.
Искал, однако, недолго. Не обнаружив в комнатах, вновь садился за стол, опрокидывал рюмку и затягивал какой-нибудь особо щемящий блюз. И все девчонки, затаив дыхание, вслушивались и думали, что это им, им!
Я зажигаю щелчком табак, кручёный в бумагу,
В зрачках заблестевший восторг перетекает во влагу,
Ты выше ступенькой сидела, и сонно чернело под веками,
Прохлада голоса, хрип, как будто бы чуть с помехами.Истерики на пустом, обида, излитая в скверности,
И страшно неловко мне от собственной верности,
На руки ложилась тень, запястья двигались плавно,
Я мирно храню теперь то, что уже неисправно.
Она меняла кожу. Этот процесс, закольцованный двухнедельной цикличностью, был мучителен и страшен, но необходим, как она сама считала, да, необходим. Потому что выбора нет и искупления нет тоже.
Она ставила пластинку с блюзом. Тягучим и печальным, как само превращение. Так было легче перейти из одной ипостаси в другую. ИпоСтаси. В том облике она будет не Стасей. Она будет Станиславой, польской принцессой, преследуемой трудными обстоятельствами. Смешно даже подумать, насколько это недалеко от третьей истины, третьего ее лица, неизвестного никому.
Она надевала белейшее белье тончайшего шелка, отороченное прованским кружевом.
Она надевала прозрачные и невесомые чулки французской работы.
Она надевала разноцветные платья, обтягивающие как кожа.
Она надевала золотые и бриллиантовые подвески, висюльки, бирюльки, брелочки, колечки.
Она красила лицо белым, а губы и ногти - красным. А иной раз - лицо - цветом золотистого песка, а губы и ногти - розовым.
Она надевала туфли на шпильках, увеличивая себя на одиннадцать сантиметров.
Она зачесывала свои короткие волосы назад, а челку - волной "тридцатых".
Она выбирала сумочки - под цвет ногтей и губ, а иногда под цвет туфель и шарфиков.
Она надевала на сердце замки, на душу - броню и выходила из дома. И осколки кривых зеркал несчастья мерцали в глубине ее зрачков, словно алмазы.
В иные вечера, особенно если не было в компании Стаськи, Малыш был вовсе невыносим. Часами сидел он в углу с гитарой, напевал там что-то и наигрывал, но никого к себе не подпускал. И сам ни к кому не обращался и даже к общему столу не подсаживался, а наливал себе стакан того, что попивали в этот момент остальные, и мрачно прихлебывал один. Никто его и не трогал, кроме Ляльки, которая упорно пыталась Малыша растормошить. Малыш терял терпение, огрызался. И в лучшем случае, быстро напившись, вырубался. Тогда уж Лялька находила утешение у его друзей, превращавшихся в одночасье в галантных кавалеров.
В тот день Малыш был особенно мрачен. Он долго писал что-то на обрывке листка, а потом сообщил компании:
- Вот, новая песня. "Фестиваль фобий" называется. - И, взяв гитару, запел:
Страшно думать и знать, отовсюду веет тревогой,
Страшно к дому бежать босиком незнакомой дорогой.
Страшно, что умирать старики не хотят, а нужно,
Страшно вслух им читать по слогам: "Применять наружно".Жаль, что жизнь не спасти, можно только продлить немного,
И куда-то идти, спотыкаясь, ногою о ногу.
Я боюсь не узнать того, кем бы был ведом я.
Я боюсь спускаться в метро, выходя из дома.Я невольно кого-то прошу: "Ну, не надо, не трогай,
Пожалей меня, я ухожу со своею тревогой!
Пожалей меня, мне не спастись, вот уже вечереет,
Я боюсь, отпусти, отпусти… умоляю, скорее…"Страшно маму кричать, стоя в детстве зимой у порога,
А теперь засыпать стало страшно без помощи бога.
Я за близких боюсь из-за глупости чьей-то и злобы,
Я боюсь наблюдать, как скребут небеса небоскрёбы.Страшно время считать, знать - осталось совсем немного.
Страшно всех вспоминать, понимая, как одинок я.
Просто стало страшней целоваться, до завтра прощаясь,
До подъезда бежать я боюсь, домой возвращаясь.И как будто ведет кто-то за руку, сжавши запястье,
Я боюсь умереть, не узнав, что такое счастье.
Страшно, если зовут голоса тех, кого не забуду,
Страшно им отвечать, что когда-нибудь тоже прибуду.Страшно хочется жить, никогда умирать не хотелось,
Я мечтаю узнать, наконец, что есть воля и смелость.
Страшно знать, что и где: где страшнее всего на планете,
Страшно жить на Земле, страшно думать о "некой комете".Я боюсь не успеть, я боюсь опуститься ниже,
Я так страшно боюсь разозлить кого-нибудь свыше.
И всё дальше мой берег, от которого отплывал я,
Я боюсь повернуть не туда и лишиться штурвала.Я боюсь представлять, что меня когда-то не станет,
Я прошу: "Отпусти!" И не держат, и не отпускают,
Я боюсь! Пожалей и сотри страх со всех поколений!
Я, как в детстве, хочу испугаться разбитых коленей.
Компания дружно зааплодировала. А Ушастик ляпнул:
- Была б Стасендра, так басуху бы сразу организовала, было б ваще афигенно.
Малыш стал мрачнее тучи.
Митюха начал было:
- Ребят, такой анекдотец вспомнил сейчас.
Но тут, на беду, высунулась Лялька:
- Малыш, очень классно! Только как-то грустно! А может, веселенькое что-то сбацаешь? Кстати, без Стаси звучало лучше. - И она выразительно уставилась на Ушастика.
- Дура! - вдруг заорал Малыш. - Что ты в этом понимаешь! Держи при себе свое поганое мнение!