– Ну да, каждому свое, – отступил Дрон – как опуская шпагу. И вскричал, наставив на Рада указательный палец: – Было написано над воротами Освенцима! Каждому свое – Jedem das Seine!
Так за джином, кофе и сигарами они досиделись не до открытия метро, а до рассвета, до часа, когда и тому, и другому подошла пора двигать в свои альма матер – каждому в свою. И уже Рад, разговаривая с Дроном, без всякой неловкости смотрел ему в лицо, чего еще не мог делать, встретившись с ним в той квартире на "Профсоюзной": его необыкновенный нос с набалдашником так и притягивал к себе взгляд, все время вместо того, чтобы в глаза, смотрел на него, и казалось, Дрон это замечает, и ему неприятно. И уже было ощущение, что знакомы нещадно давно, целую пропасть лет, необходимы друг другу и теперь так и поведется: будут перезваниваться и видеться.
Со словами об этом – надо бы почаще встречаться, может, даже – ха-ха! – сгонять вместе на какого-нибудь очередного Горовица в Консерваторию – и распрощались, спустившись в метро, на платформе станции "Проспект Маркса", что спустя несколько лет станет "Охотным рядом".
И так сначала и было: перезванивались и даже встретились раз – Рад хотел прочитать "Окаянные дни" Бунина, вышедшие тогда впервые в "Советском писателе", и у Дрона они, разумеется, были. Встречались они уже весной, в мае, после праздника Победы, жизнь у обоих неслась вскачь, вырывала поводья из рук – защита диплома, госэкзамены, распределение, рекомендация в аспирантуру, возьмут, не возьмут, – а после августа вообще понесла – непонятно, как удержаться в седле. Какую-то пору Рад вспоминал о Бунине, взял и не отдал, как некрасиво, надо бы позвонить, договориться о новой встрече, но ни разу не позвонил, а потом уже и не думал ни о чем таком, забыл о книге – и с концами.
Дрон ему тоже не звонил. Вспоминая иногда о нем, Рад прежде всего это и отмечал: не звонит. Что было родом оправдания собственной пассивности. Впрочем, если бы Дрон позвонил, Рад удивился бы его звонку. Ничего их не связывало, кроме той ночи. А она никак не продлилась в их жизни. Не дала корней. Зерно, упавшее на каменистую почву, истлевает, не принеся плода. Наверное, если бы все же вдруг позвонил Дрону, тот был бы удивлен точно так же, как удивился бы его звонку Рад.
Глава вторая
Часы на стене напротив окна показывали половину девятого.
Рад повернул голову к окну. За окном еще было темно. Хотя, несомненно, скоро начнет светать. Даже и в декабре половина девятого утра – это время, когда рассвет топчется на пороге. Еще какие-то полтора месяца назад в половине девятого он уже целые полчаса был у себя в фитнес-клубе – в костюме, свежей сорочке, хранящей на своих бритвенных складках жар утюга, при галстуке: в середине дня хозяин может позволить себе отлучиться и на час, и на два, и на три, но к открытию он должен быть на месте как штык – даже если желающих заняться своим боди не будет еще ни души.
Вставайте, граф, рассвет уже полощется, прозвучало в Раде приветом из юности, когда так – ну, не вельможным графом, но кем-то вольным, никому и ничем не обязанным – себя и чувствовал, и слова этой незатейливой песенки отдавали не иронией, а реальным обещанием судьбы, не омраченной никакими неудачами. Он сбросил с себя одеяло и сел на кровати, соступив на пол. Покрытый бесцветным шведским лаком дубовый паркет обжег ноги остервенелым холодом. Несколько секунд босыми ногами на этом лаковом льду – и от сонной хмари в голове ничего не осталось.
Теперь о ночи напоминал в комнате только овал желтоватого света, отбрасываемый на потолок раструбом торшера. С тех пор, как вся его прежняя жизнь рухнула и он оказался в этом неизвестном ему раньше поселке со странным названием Семхоз, Рад почему-то не мог спать без света. Что это было? Боязнь чего? Или не боязнь, а так, бзик, нечто вроде световой клаустрофобии?
Рад встал, сделал несколько шагов до торшера, ударом пятки по круглой напольной кнопке погасил его и, прошлепав в рухнувшем сумраке до выключателя на стене, щелкнул им. Под потолком грянула люстра, испуганный сумрак прянул в углы. День начался.
Одевшись, Рад первым делом обошел дом. Дом был большой – пять комнат на втором этаже, четыре на первом, кухня, холлы, коридоры, туалетная и ванная комнаты внизу, туалетная и ванная наверху, и еще сауна с бассейном, и еще подвал... Обход – с открыванием дверей, зажиганием света, осмотром окон – занимал без малого четверть часа. Если бы это был его дом, Рад никогда в жизни не поднял бы себя на такой подвиг. Но так как это был чужой дом, так как утренний обход был вменен ему в обязанность, был условием его жизни здесь, чем-то вроде работы, то этот ежедневный подвиг оказался ему по плечу, и он получал от своих действий даже удовольствие.
В подвале, наверное неистребимо, пахнувшем сухой цементной пылью, Рад привычно прострекотал храпчаткой регулятора температуры на бело-эмалированном коробе АГВ, добавив воде в батареях несколько градусов. Ночью он любил, чтобы в доме было прохладнее, днем – теплее.
Утренней гимнастике с отжиманием от пола, с качанием пресса, с культуристскими упражнениями для бицепсов он отдал минут сорок – сколько никогда не мог найти для этого дела в своей прежней жизни. Даже и тогда, когда был владельцем фитнес-клуба. Дымящаяся паром вода из лебедино изогнутого рожка зеркально-никелированного итальянского душа била тугими секущими струями. Теперь напор был что надо все время: не только ночью, но и утром, и днем, и вечером. В октябре, когда Рад начал жить здесь, днем вода текла свивающейся с рожка, похожей на блестящую бечеву струйкой. В октябре по окрестным домам еще было полно дачников, они жгли в садах дымные костры из листьев и с рассвета до заката поливали на зиму плодовые деревья из брошенных на землю гофрированных шлангов, перетаскивая те с места на место. Теперь никто ничего не жег, не поливал, вокруг была тишина, безлюдье и прочный белый покров на земле, несмотря всего лишь на самое начало первого зимнего месяца.
Завтрак у Рада все это время, что жил здесь, был неизменен: яичница из трех яиц – желательно, чтобы желтки не растеклись и получилась глазунья, – три тоста из "Бородинского" хлеба, два с ветчиной, один с сыром, и большая чашка кофе. Кофе он пил натуральный, делая его в "ленивой" немецкой кофеварке с поршнем, отжимающим гущу ко дну, а за "Бородинским" специально ездил в ближайший город со знаменитым монастырем, выдержавшим осаду поляков в 1612 году, в обнаруженный им магазинчик неподалеку от железнодорожного переезда, где торговали хлебом из монастырской пекарни. Кофе в ленивой немецкой кофеварке получался вполне сносный, "Бородинский" из монастырской пекарни был просто отменный и даже в полиэтиленовом пакете хранился целые полторы недели.
Пить кофе Рад переместился с кухни к себе в комнату, с кухней соседствовавшей. Он в ней и спал, и проводил день. Вообще ему хотелось бы обитать на втором этаже, оттуда открывался широкий обзор, видно далеко вокруг, отчего временами возникало пусть и обманное, но желанное чувство приподнятости не только над землей, а и над самой жизнью. Однако хозяину дома, в свою очередь, хотелось, чтобы он обитал на первом этаже, что позволило бы ему с наибольшей эффективностью справлять обязанности дачного сторожа, и пришлось облюбовать комнату из того выбора, что был предложен.
Мобильный зазвонил, когда Рад, прихлебывая из чашки, подключился к сети и начал получать почту. Он был подписан на три десятка рассылок, и, пока компьютер получал их, могло пройти и десять, и пятнадцать минут, и все это время телефонная линия была бы занята. А скорее всего, была бы занята и дальше: взяв почту, он бы отчалил от причала и отправился по Великому и Тихому океану Интернета в плаванье сродни кругосветному. Чем еще было ему заниматься здесь?
– Привет, – сказал голос хозяина дома в трубке. – Опять с утра пораньше флибустьерский флаг на мачте?
– Да уж какое утро, – отозвался Рад, взглядывая в окно. Люстра под потолком по-прежнему была включена, но надобность в ее свете уже отпала: на улице был совсем день, выпавший вчера пушистый снег играл под солнцем блестками сусального золота.
– Ну, не знаю, когда у тебя утро, когда день, – родом шутки с ворчливостью произнес хозяин дома. И спросил – то, что его реально интересовало: – Как у тебя? Все в порядке?
– Все в порядке, граница на замке, и я, видишь, тоже жив, – сказал Рад.
– Вижу, вижу, – сказал хозяин дома. – С утра пораньше флибустьерский флаг на мачте. Снег там вчера валил, хороший такой снегопад... ты как, устоял?
– Почистил, почистил, – проговорил Рад. – Танцевать можно во дворе. Разве что холодновато.
– Ну, если холодновато, ты добавь там в подвале градусов, – проявил о нем заботу хозяин дома. – В подвал спускался, проверял, нормально АГВ работает?
– Спускался, проверял, все нормально, – коротко на этот раз ответил Рад.
– Точно, да? – лапидарность ответа Рада не удовлетворила хозяина дома.
– Точно, точно, – подтвердил Рад.
Такой разговор, видоизменяясь лишь в зависимости от типа погоды на дворе, происходил у них каждый день. Иногда и дважды в день. Утром вот в это время, когда хозяин дома прибывал в свой служебный кабинет, и вечером – перед тем, как ему переместить себя из вертикального положения в горизонтальное. Разговор входил неизбежной составной частью в условия его пребывания здесь, Рад это более чем понимал и никоим образом не оспаривал, но все же своей непременной обязательностью он угнетал Рада.
– Вечерком сегодня нарушу твое одиночество, – сказал хозяин дома. – Как, не против?
Как будто от Рада зависело, разрешить хозяину дома приезд или нет.
– В большом составе? – опытно спросил Рад.