"Как могут такие мысли приходить мне в голову?" - спросил он себя.
- Не уходи, - повторила она. Её утончённый выговор, манера растягивать слова, высокий голос действовали ему на нервы. - Прошу тебя, не уходи, Уолтер!
В её голосе слышалось рыдание. Снова шантаж. Господи, как мог он дойти до такой низости? И все-таки, несмотря на стыд, а может быть, даже благодаря ему, постыдное чувство все усиливалось. Отвращение к ней усиливалось, потому что он стыдился его; болезненное ощущение стыда и ненависти к самому себе, которое Марджори вызывала в нем, порождало в свою очередь отвращение. Негодование порождало стыд, а стыд в свою очередь усиливал негодование.
"О, почему она не может оставить меня в покое?" Он страстно, напряжённо желал этого, тем более страстно, что сам он подавлял в себе это желание. (Ибо он не смел его проявить; он жалел её, он хорошо относился к ней, несмотря ни на что; он неспособен был на откровенную, неприкрытую жестокость - он был жесток только от слабости, против своей собственной воли.)
"Почему она не оставит меня в покое?" Он любил бы её гораздо больше, если бы она оставила его в покое; и она сама была бы гораздо счастливей. Во много раз счастливей. Ей же было бы лучше… Тут ему вдруг стало ясно, что он лицемерит. "И все-таки, какого дьявола она не даёт мне делать то, чего я хочу?"
Чего он хотел? Но хотел-то он Люси Тэнтемаунт. Он хотел её вопреки рассудку, вопреки всем своим идеалам и принципам, неудержимо, вопреки своим собственным стремлениям, даже вопреки своему чувству, потому что он не любил Люси; мало того, он ненавидел её. Благородная цель оправдывает постыдные средства. Ну а если цель постыдна, тогда как? Ради Люси он причинял страдания Марджори, которая его любила, которая все принесла ему в жертву, которая была несчастлива. Но и своим несчастьем она шантажировала его.
Одна часть его "я" присоединилась к её мольбам и склоняла его к тому, чтобы не поехать на вечер и остаться дома. Но другая часть была сильней. Он ответил ложью - наполовину ложью, в которой была лицемерно оправдывавшая его доля истины; это было хуже, чем неприкрытая ложь.
Он обнял её за талию. Само это движение было ложью.
- Но, дорогая, - возразил он ласковым тоном взрослого, который уговаривает ребёнка вести себя как следует, - мне необходимо быть там. Знаешь, там ведь будет отец. - Это была правда: старый Бидлэйк всегда присутствовал на вечерах у Тэнтемаунтов. - Мне необходимо переговорить с ним. О делах, - добавил он неопределённо и внушительно: эти магические слова должны были поставить между ним и Марджори дымовую завесу мужских интересов. Но, подумал он, ложь все равно просвечивает сквозь дым.
- А ты не мог бы встретиться с ним в другое время?
- Это очень важное дело, - ответил он, качая головой. - А кроме того, - добавил он, забывая, что несколько оправданий всегда менее убедительны, чем одно, - леди Эдвард специально для меня пригласила одного американского издателя. Он может оказаться полезным; ты знаешь, какие бешеные деньги они платят. Леди Эдвард сказала, что она с удовольствием пригласила бы издателя, но тот, кажется, уехал обратно в Америку. У них неслыханные гонорары, - продолжал он, сгущая дымовую завесу шутливыми замечаниями. - Это единственная страна в мире, где писателям иногда переплачивают. - Он сделал попытку рассмеяться. - А не мешало бы, чтобы мне где-нибудь переплатили как возмещение за все эти бесчисленные заказы по две гинеи за тысячу слов. - Он крепче сжал её в объятиях, наклонился поцеловать её. Но Марджори отвернулась. - Марджори, - умолял он, - не плачь. Не надо. - Он чувствовал себя виноватым и несчастным. Но, Господи, почему она не оставляет его в покое?
- Я не плачу, - ответила она. Щека, к которой он прикоснулся губами, была влажная и холодная.
- Марджори, если ты не хочешь, я не пойду.
- Я хочу, чтобы ты пошёл, - ответила она, все ещё не глядя на него.
- Ты не хочешь. Я останусь.
- Нет, не оставайся. - Марджори посмотрела на него и заставила себя улыбнуться. - Это просто глупо с моей стороны. Было бы нелепо не повидаться с отцом и с этим американцем.
В её устах его собственные доводы казались ему бессмысленными и неправдоподобными. Он содрогнулся от отвращения.
- Подождут, - ответил он, и в его голосе прозвучала злоба. Он злился на самого себя за ложь (почему он не сказал ей всю правду, не скрывая, не прикрашивая? Она ведь все равно знала), и он злился на неё за то, что она напоминала ему о лжи. Ему хотелось, чтобы ложь была забыта, чтобы было так, словно он и не произносил её никогда.
- Нет, нет, я требую. Это было глупо с моей стороны. Прости меня.
Теперь он сопротивлялся, отказывался уходить, просил разрешения остаться. Теперь, когда опасность миновала, он мог позволить себе поломаться. Потому что Марджори - это было ясно - твёрдо решила, что он должен идти. Ему представлялась возможность проявить благородство и принести жертву по дешёвке, даже задарма. Какая гнусная комедия! Но он играл её. В конце концов он согласился уйти, как будто этим он делал ей одолжение. Марджори надела ему на шею кашне, подала цилиндр и перчатки, поцеловала его на прощание, мужественно стараясь казаться весёлой. У неё была своя гордость и свой кодекс любовной чести; и, несмотря на страдания, несмотря на ревность, она держалась за свои принципы: он должен быть свободным, она не имеет права вмешиваться в его жизнь. К тому же самое разумное - это не вмешиваться. По крайней мере ей казалось, что это самое разумное.
Уолтер закрыл за собой дверь и вышел в прохладную ночь. Преступник, бегущий от места преступления, бегущий от вида жертвы, бегущий от жалости и раскаяния, не чувствовал бы большего облегчения. Выйдя на улицу, он глубоко вздохнул: он свободен, он может не вспоминать о том, что было, не думать о том, что будет. Может в течение одного или двух часов жить так, словно нет ни прошлого, ни будущего. Может жить настоящей минутой и только там, где в эту минуту находится его тело. Свободен! Но это было пустое хвастовство: забыть он не мог. Бежать не так легко. Её голос преследовал его. "Я требую, чтобы ты пошёл". Его преступление было не только убийством, но ещё и мошенничеством. "Я требую". Как благородно он отказывался! Как великодушно согласился под конец! Шулерство венчало собой жестокость.
- Господи! - сказал он почти вслух. - Как я мог? - Он чувствовал к самому себе отвращение, смешанное с удивлением. - Но зачем она не оставляет меня в покое! - продолжал он. - Почему она не ведёт себя разумно? - Бессильная злоба снова охватила его.
Он вспомнил то время, когда он желал совершенно иного. Больше всего ему хотелось, чтобы она не оставляла его в покое. Он сам поощрял её преданность. Он вспомнил коттедж, где они прожили несколько месяцев в полном уединении, среди голых меловых холмов. Какой вид на Беркшир! Но ближайшая деревня отстояла за полторы мили. Как тяжела была сумка с провизией! Какая грязь, когда шёл дождь! И воду приходилось таскать из колодца глубиной в добрых сто футов. Но даже тогда, когда он не был занят чем-нибудь утомительным, было ли ему хорошо? Был ли он когда-нибудь счастлив с Марджори - по крайней мере настолько счастлив, насколько должен был бы быть? Он ожидал, что это будет похоже на "Эпипсихидион" , - это не было похоже, может быть, потому, что он слишком сознательно стремился к этому, слишком старался сделать свои чувства и свою жизнь с Марджори похожими на поэму Шелли.
- Искусство нельзя принимать слишком буквально. - Он вспомнил, что сказал муж его сестры, Филип Куорлз, когда они однажды вечером разговаривали о поэзии. - Особенно когда речь идёт о любви.
- Даже если искусство правдиво? - спросил Уолтер.
- Оно может оказаться слишком правдивым. Без примесей. Как дистиллированная вода. Когда истина есть только истина и ничего больше, она противоестественна, она становится абстракцией, которой не соответствует ничто реальное. В природе к существенному всегда примешивается сколько-то несущественного. Искусство воздействует на нас именно благодаря тому, что оно очищено от всех несущественных мелочей подлинной жизни. Ни одна оргия не бывает такой захватывающей, как порнографический роман. У Пьера Луиса все девушки молоды и безупречно сложены; ничто не мешает наслаждаться: ни икота или дурной запах изо рта, ни усталость или скука, ни внезапное воспоминание о неоплаченном счёте или о ненаписанном деловом письме. Все ощущения, мысли и чувства, которые мы получаем от произведения искусства, чисты - химически чисты, - добавил он со смехом, - а не моральны.
- Но "Эпипсихидион" - не порнография, - возразил Уолтер.
- Конечно, но он тоже химически чист. Вы помните этот сонет Шекспира:
Её глаза на солнце не похожи ,
Коралл краснее, чем её уста,
Снег с грудью милой - не одно и то же,
Из чёрных проволок её коса.
Есть много роз пунцовых, белых, красных,
Но я не вижу их в её чертах.
Хоть благовоний много есть прекрасных,
Увы, но только не в её устах.