Ему для обзора досталась моя макушка, тщательно выкрашенные волосы не выдадут степень моей поседелости. Он дует мне в волосы. Я дую ему в оторванную пуговичку. Два идиота. Из меня уходит жар по мере того, как он пальцем проводит по моему виску, от брови к уху. Мне надо его за чем-нибудь послать на кухню, чтоб он совершил этот свой проход сквозь вещи и предметы. Но в этом же есть некий казус: сидящий рядом, он возвращает меня в полное физиологическое спокойствие, тогда как отошедший он вызывает маточный вскрик. Это со мной что-то не то или с ним? Со мной… Марк мне нужен. Физически. Эмоционально. Социально. Я столько про это думала, что больше не бывает. Он - мой мужчина, хотя до конца я в этом не уверена. Я первый раз у него и всего пятнадцать минут. Но я уже и успела спятить от страсти, когда он шел от окна ко мне, и я уже вполне опала и хочу тихого семейного разговора с параллельным пришиванием пуговицы. Тут-то я и понимаю, что разговор мне гораздо важнее. Разговор! Потому как у меня большая беда, к которой я оказалась не готова. У меня беременна дочь от трусливого полудурка, который не умеет пользоваться носовым платком и втягивает сопли внутрь с оглушительно сопящим бульканьем. Как же она могла, моя дочь, дойти до состояния, чтоб отдаться такому?! Может, он тоже шел как-то возбудительно сквозь вещи, попридержав сопли, а у моей дурочки загорелось между ногами, и она приняла этот миг за суть желания? Но ведь я ей ни разу не объясняла про это. Ни разу. На нее все пялились с пятнадцати лет, и я ей повторяла: "Не то! не то!" А однажды некто совсем никудышный вызвал в ней нечто, о чем она подумала: "То!"
- У меня дочь подзалетела, - говорю я Марку.
- Ты уже пять минут только про это и думаешь, - отвечает он мне. - У тебя жилка на виске едва не прорвалась. Нельзя идти к мужчине с беременными дочерьми в голове. Это негуманно!
- Да нет, - говорю я. - Я ведь к тебе пришла по-другому…
- Тронут, - насмешливо ответил он, поцеловав меня в макушку. Потом встал и сел напротив на табуретку. - Будешь рассказывать?
И я понимаю, что не буду. На каком-то крохотном расстояньице жизни - в пять минут и полтора метра - разрушился вполне добротный воздушный замок. Так лепо торчал весь из струй и потоков, так высверкивал изотопностыо атомов, так манил причудливостью эфемерности, так возбуждал фаллическими символами - и на тебе, как не было замка. Я вцепляюсь глазами в живого неказистого мужчину с насмешливыми глазами, которого еще вчера поместила в графу: единственный. Хотя, честно скажу, не забыла, что в его единственности был изъян - хворая жена, но нет, замку это не мешало. А тут раз - и просто тощий дядька разглядывает меня с треногой табуретки. Разглядывает внимательно, как нечто, затмившее обзор. Мог быть дом, могло быть дерево, самолет с белым дымчатым хвостом, но не они - я.
- Извини, - сказала я. - Оно тебе надо, чужое горе? Я к тебе шла оттянуться, а оно просочилось за мной. Ты плохо закрыл дверь.
- Виноват, - ответил Марк.
Он принес кофе. Глотнув горькую чашечку, я засобиралась. В какой-то момент, когда он нес мне из прихожей пальто, я захотела, чтоб он меня задержал. Я даже потянулась к нему излишне близко, когда он растопырил надо мной мой кашемир. Марк не принял знака, но, уже перехватывая на талии пояс, я поняла: и хорошо, и слава богу, что не случилось.
В лифте я почувствовала, как мучительно ненавижу дочь. За все сразу. За ее сокрушительную сексапильность, за неразборчивость, за дурь, но пуще всего за то, что она своей жизнью бьет мою жизнь. И я шестерка в этой игре, и не по незначительности себя самой, а потому, что сама себе я так и определяю место - шестерка, потому что дочь важнее. Она большая карта в том мироздании, в котором крутится ее мать. Ненавидь она, люби - один хрен. Это так - и все тут. И нет на свете силы и уж тем более мужчины, способных изменить этот расклад.
Я даже понимаю, как это неправильно, ибо очень по-русски. Ну какая, скажите, американка или англичанка будет брать в расчет беременность вполне выросшей дочери, которая не помрет с ребенком с голоду, у которой своя квартира и какой-никакой, но существующий отец ребенка?
Но что нам их заморские правила отчуждения? У нас свои. И наше отчуждение покруче и покровавей, но, как говорится, не в этом случае.
В случае детей мы одинаковы - и русские бабы, и итальянки, и еврейки: наша пуповина с детьми не разрезается до самой смерти родителей. Это не пуповина, это крест. Во мне болит моя дочь, и с этим ничего не поделать. Это я буду рожать ее ребенка, это у меня выступит на сосках молозиво на третьи сутки после родов. Это у меня будут снимать послеродовые швы… Сколько бы филиппик ни произнесла по этому поводу Маша Арбатова. "Какая умная дура", - думаю я о ней, когда слушаю ее речи. Я так хочу ею стать. В этот момент я то ли Мичурин, то ли Лысенко, но я скрещиваю ж… и палец.
Я включила мобильник и тут же услышала Раису.
- Наконец-то, - сказала она. - У меня была Саша. У нее что-то происходит… Не знаешь что?
- А что у нее вообще может произойти? - ответила я. - Школа ее никуда не денется. Муж тоже. Сын в хорошем далеке. Она у нас, как Микоян, способна проскочить меж струйками…
Это было нехорошо с моей стороны, потому Рая и положила трубку. Она одна из нас не приемлет дурных слов друг о друге, даже в тоне юмора. А я ведь говорила определенно зло. Пришлось набирать помер и объяснять Раисе, что это я так, от личной неудачи ляпнула. Но, мол, ничего про Сашу не знаю. Может, ей показалось?
- Нет, - ответила Раиса. - У нее вид больной таксы.
Я - Саша
Когда мы вернулись в Россию, оставив Алешу, я забеременела. По абсолютной дури - почему-то считала, что это уже меня минет. И на тебе! Я никогда не разделяла мыслей, что аборт - убийство. Человек есть человек, если он явленный. Плод - завязь, живая, самоценная, но - допускаю - и ненужная. На аборт я пошла тайком от всех не из-за этих своих негуманных соображений. Я боялась, что некто другой может порушить мою связь с Алешей, которую не назовешь только кровной: она больше, она выше, она вне сущего. Я всегда все про него понимала. Я вынюхивала его физическое развитие, не было ни одного секрета, который бы не могла рассказать мне его манера вытирать руки и откусывать хлеб. Я по дыханию угадывала его мысли, но при чем тут угадывала, я их считывала. Я знала приближение его болезни за день до того, как та начинала громыxать вовсю. Я никогда не говорила об этом мужу и никому другому, потому что отдавала себе отчет: мое соглядатайство есть и дар, и наказание. Иногда думала: а если и он так? Если и он ощущает мое ежечасное присутствие в себе и тоже все знает про меня? Во всяком случае, про аборт он просек день в день и позвонил. Все сделав в больнице за два часа, вечером я отлеживалась уже дома.
- Мама, у тебя все в порядке? - закричал Алеша в трубку, едва я выдохнула в нее. Он мне не поверил, позвал отца, тот успокаивал сына, с интересом разглядывая меня на диване - очень тогда тянуло жилы внизу живота, и я не находила себе места. Потом муж сел рядом и спросил:
- А что с тобой? Ты правда выглядишь не на миллион…
- Я и на рупь не выгляжу, - ответила я. - Ты же знаешь, с бабами случаются разные штуки…
- Но я считал, что я это улавливаю, - сказал муж.
- Значит, проглядел, - засмеялась я дураку в лицо.
Был еще случай. У меня на работе набухла склока из тех, что возникают практически на пустом месте. Гаже их нет. Они потом, как нейродермит, истязают и душу, и тело, а жала как бы у них и нет… Чтоб взять пинцет и вытащить. И тогда Алеша понял все раньше всех и позвонил. Я еще подумала: "Господи! Зачем ему это? Спаси его и сохрани от моих корост! Ты же каждому даешь свой крест? Зачем же сыну чужой?" - "Чужой? - ответил мне Бог. - И язык твой не отсох?" Я поняла, что это я сама с собой бормочу и себе же ставлю подножку. Богу нет дела - и правильно - до наших нервных волокон. Спасибо, что хорошо оснастил на все случаи жизни… Поэтому не поминай всуе, не жалуйся - ибо богат всем и не приставай по мелочи.
Я топчусь на этой мистической связи с сыном, потому что уже какое-то время тонкая нить этой связи дрожит во мне и стонет. Не бывает такое просто так. У меня не бывает. Конечно, я звонила, и, конечно, он мне соврал, что все хорошо. Но врать мне - последнее дело, вранье я учувствую у всех, даже у первых встречных.
А тут вдруг… В метро… Встретила Катю, которую не видела с тех самых пор. С момента той фотографии. Вошла в вагон, а встала прямо передо мной. Я просто оказалась в ее глазах.
- Здравствуйте, тетя Саша! - сказала она, поглощая меня всю, какая я есть: со сбитым дыханием, в коротенькой дубленочке для пятнадцатилетних. В старые времена хорошие папы привозили из Болгарии такие пальтишки из кусочков для подрастающих дочерей. Я доросла до нее только сейчас. Но прямо скажу: ношу - не стесняюсь. Хотя одежка не по возрасту и не по чину. Но мне в ней удобно, и, говорят, она мне идет. У Кати пальто длинное, в пол, и дорогая шляпка - причудливый сплав меха и фетра.
Я целую ее в теплый нос. Она меня в ответ - в ухо. Звук поцелуя пробивает перепонку, и я глохну. Первые минуты я не слышу, о чем она мне говорит, и пальцем жму на козелок. Шум и гам вагона благодарно возвращаются в ухо, но я продолжаю не слышать Катю. Она ведь всегда говорила тихо, этакая тоненькая синичка в вороньем джазе. Поэтому, когда она, сделав мне до свидания, шагает к выходу, я иду за ней и властно тащу ее в межколонье.
- Повтори, - говорю я ей, - что ты мне говорила. К старости я слабею ушами.
- Да что вы! - сочувственно восклицает Катя. - Это у вас серные пробки. Их просто надо вымыть.
- Так и сделаю, - смеюсь я над собой. Зачем вышла за девочкой? Чтоб она мне прочистила уши?