Annotation Когда началась эта странная, почти мистическая история? Сейчас, когда дерзкие преступники разгромили салон известного столичного антиквара? Или двадцать пять лет назад, когда родители этого антиквара стали жертвами так и не найденных убийц и грабителей, похитивших уникальную коллекцию картин? А может, и вовсе двести лет назад, когда гениальный крепостной художник создавал тайком портрет своей возлюбленной – создавал, еще не зная, что ценой этого шедевра станет жизнь его музы?.. Как вышло, что немыслимый клубок человеческих судеб, трагедий и грехов, который запутывался десятилетиями, должен распутаться именно теперь? Быть может, это – судьба. Быть может – вмешательство высших сил. Но орудием этих сил так или иначе придется стать именно ему – антиквару…
Марина Юденич
Часть первая
Часть вторая
Эпилог
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
Марина Юденич
Антиквар
Часть первая
Санкт-Петербург, год 1831-й
Серый петербургский день, короткий и хмурый, каких большинство выпадает на долю имперской столицы, медленно перетекал в сумерки. Промозглые, подернутые сырой холодной дымкой, опускались они на торжественные проспекты и убогие задворки, одинаково окутывая все густым темно-синим туманом.
Был ноябрь.
Первый снег уже упал на Северную Пальмиру с бесцветных небес, лежащих низко и угрюмо.
Но не прижился.
Расплылся грязной кашицей на мостовых, канул в тяжелых черных водах Невы.
Неуютной была эта пятница, 11 ноября 1831 года.
Неприветливой и унылой.
Однако ж не всюду.
Вереница роскошных экипажей – один наряднее другого – неспешно двигалась по Английской набережной. Кучера, красуясь, поигрывали вожжами, сдерживая ретивую прыть лошадей, запряженных по большей части цугом – шестеркой в упряжке с двойным выносом. Процессия тянулась к ярко освещенному подъезду дома № 44, известного всему Петербургу как дом графа Николая Петровича Румянцева.
Сам граф, старший сын екатерининского героя, фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского, министр коммерции и государственный канцлер государя Александра Павловича, просвещенный русский вельможа, много послуживший на пользу государству Российскому, благополучно дожил до семидесяти трех лет и скончался спустя год после восшествия на престол нынешнего государя Николая Александровича.
Пять лет минуло с той поры.
Прах графа упокоился с миром вдали от суровой северной столицы, в любезном его сердцу имении под Гомелем.
И – правду сказать – с той поры затих и будто обезлюдел торжественный дом, один из самых заметных на Английской набережной. Хотя нарядный портик дворца, увенчанный фигурой Аполлона в окружении муз, неизменно заставлял людей, не чуждых эстетическому наслаждению, замедлить шаги.
Сегодня, однако, прошлое будто вернулось.
Как некогда, весь петербургский свет устремился к румянцевскому порогу.
Ловко соскакивали с запяток ливрейные лакеи, сноровисто помогали господам выйти из экипажей. Радовались зеваки, зябко мнущиеся у сияющего подъезда, – узнавали прибывших. Суетились юркие газетчики, силились как следует разглядеть всех и каждого…
Событие и впрямь происходило выдающееся.
Богатейшее собрание рукописей, книг, картин, монет, минералов и прочих ценнейших древностей – дело всей жизни графа Николая Петровича, согласно его же воле, открывалось для широкой публики.
Исполненные сознанием происходящего, именитые гости речи произносили с пафосом. Меж собой беседовали негромко, но все более о вещах возвышенных.
Торжество – по всему – близилось к завершению, когда князь Борис Александрович Куракин тронул за рукав нынешнего хозяина дома, младшего брата Николая Петровича – Михаила.
– Устал, Михайло Петрович?
– Устал, не скрою. Que veus-tu? Хлопот последние дни было не перечесть. Впрочем, хлопоты приятные. Посему – не ропщу.
– Одно дело – приятные, так ведь и полезные, cher ami Не токмо нам, но и потомкам далеким. Им – определенно – более даже, чем нам.
– C’est bien beau ce que tu viens de dire! Брат то же говорил. Одно жаль, сам не дожил до светлого дня.
– Не жалей о том, граф. Надгробный памятник Николаю Петровичу может обратиться в прах, но память – память! – его не истлеет на страницах истории российской.
– Спасибо, Борис. Однако погоди… Давеча, au bal des Сhahovsky … ты говорил мне о каком-то деле, а я вот за своими хлопотами позабыл обо всем. Прости.
– Пустое. Да и не время теперь.
– Eh bien, mon prince! Дело-то было важное, я теперь припоминаю.
– Как для кого. Я полагаю – важное, но не безотлагательное.
– И все же?
– Художник, Michel. Иван Крапивин. Крепостной князя Несвицкого, по общему мнению – большой талант, быть может – великий. Год назад был принят в Академию, и сразу же о нем заговорили как о самородке. Большие надежды подавал. Огромные.
– C’est bien, с’est bien … и что же?
– Старик Несвицкий, как ты знаешь, умер. А сын, que je n’ai pas I’honneur de connaоtre, он мало где принят и с’est un pauvre sire… Et joueur ce qu’on dit.
– Увы!
– Сher ami, nous y voillons, я знаю, вышла какая-то история – ты ссудил его деньгами и тем спас.
– Mon prince, что сделано, то забыто.
– Да, да, не спорю. К тому же твое благородство известно… Да Бог бы с ним! Однако этот человек добра, похоже, не оценил. Возненавидел теперь весь белый свет, удалился в орловское имение, но – главное! – Крапивина из академии забрал и увез с собой. Ничего не стал слушать и был возмутительно груб с теми, кто ходатайствовал…
– Mon cher Boris, возможно, Юрий Несвицкий возненавидел не весь белый свет, а общество , которое отвергло его так жестоко. А вернее, так называемое bonne sociеtе. Не спорю, он заслуживал порицания, но то, как обошлись с ним, право же, было слишком. Игрок? Да, всего лишь игрок. Но не преступник же! Однако ж речь теперь не о том. Его крепостной – талантливый художник, ты говоришь?
– В высшей степени. И может погибнуть.
– С’est terrible… Но что тут поделаешь?
– Я полагал, тебе он не посмеет отказать…
– Быть может. Но каков в этом случае буду я? Припомнить услугу, оказанную бескорыстно, и требовать чего-то… Не знаю, mon prince…
– Помилуй, Michel! Зачем же непременно припоминать? Просто обратись к нему, это так естественно. Un mot… В конце концов, les devoirs d’un сhrеtien…
– Vraiment?
– Уверяю тебя. К тому же, мon cher, сегодня такой день… Многолетние труды Николая Петровича на ниве просвещения России знаменуют собой целую эпоху. Румянцевскую эпоху. Тебе – продолжать.
– Что ж, je me rends! Ты речист, князь Борис. Будь по-твоему!
Молодая хрупкая дама с лицом бледным, будто восковым, легко, словно не шла, а парила в пространстве, пересекла гостиную, негромко обратилась к графу:
– Mon cher, tu m’as promis… – При этом она ласково улыбалась Борису. – Вы не рассердитесь, князь, если я украду кузена ненадолго?
– Возможно ли сердиться на вас, chиrе princesse?
Разговор был прерван, и на некоторое время собеседники потеряли друг друга в толпе.
Они сошлись вновь, уже прощаясь, и обменялись короткими репликами, понятными только им.
При этом Борис Куракин на мгновение задержал руку графа Румянцева в своей руке.
– C’est arrкtе?
– Ma parole d’honneur!
Москва, год 2002-й
Московский антикварный салон открывался, как водится, шумно.
Охочая до зрелищ столичная публика с утра стекалась к невыразительному зданию на Крымском валу.
Унылый дом, будто в насмешку над всеми изящными искусствами, был не чем иным, как Центральным домом художника.
Художники, похоже, с архитектурным конфузом сжились вполне.
В Доме постоянно действовали какие-то экспозиции. В фойе бойко торговали замысловатыми шляпками, нарядными куклами ручной работы, статуэтками из камня и прочими художественными поделками.
Снаружи бурлил рынок.
Продавалось все: от монументальных живописных полотен до лубочных московских пейзажей и причудливых украшений из дерева, кожи и металла.
Сегодня, однако, рынок был сметен нашествием автомобилей, способных украсить любой – даже самый взыскательный – автосалон.