Публика собиралась самая разношерстная.
Известные всему миру коллекционеры, маститые антиквары из обеих столиц, эксперты, ценители и знатоки старины бок о бок с несостоявшимися гениями – оборванными, полусумасшедшими художниками, безработными реставраторами, ловкими творцами новодела.
Суетились побитые молью, спившиеся потомки советской аристократии, присвоившей однажды чужие сокровища, для верности перебив владельцев. Пришло время расстаться с награбленным. Пытались, однако, не продешевить.
Вертели головами представители новых элит, наслышанные уже о непреходящей ценности всяческой старины. Впрочем, не слишком еще понимали, что к чему, и потому пыжились нещадно, напуская на себя деланное безразличие. Монотонно работали челюстями, перекатывали во рту бесконечную жвачку.
Впрочем, в этой породе встречались уже особи, вполне постигшие искусство жить красиво. Эти были почти безупречно элегантны, изучали витрины со знанием дела и – в сущности, едва ли не единственные – покупали.
Не обошлось, разумеется, без дам полусвета и журналистов.
Сотни ног шаркали по начищенному до блеска нарядному паркету, отражавшему, как зеркало, яркий свет торжественных люстр.
Огромный зал разделен был на множество крохотных площадок, и каждая стала на эти дни маленьким самостоятельным миром вещей и вещиц, сохранивших дыхание прошлого.
Оживали интерьеры скромных помещичьих усадеб и помпезных дворцов.
Из тяжелых золоченых багетов строго и печально смотрели на суетящихся потомков нарядные дамы в кисейных платьях, суровые генералы в мундирах с эполетами, кротко улыбались девушки в кокошниках, подозрительно хмурились старухи в чепцах.
Раззолоченные и скромно-пастельные, разукрашенные замысловатым цветочным узором и строгим античным орнаментом, глядели из витрин парадные сервизы и одинокие чашки с трещинками.
Кузнецов, Корнилов, Гарднер…
Хрупкий фарфор, переживший столетия.
Тускло поблескивало массивное столовое серебро.
И ослепляли – выгодно оттененные темным бархатом старинных футляров – драгоценные камни.
Кольца, броши, колье, диадемы.
Морозов, Сазиков, Губкин, Фаберже…
Каким чудом сохранились в бурлящей, неспокойной России?
Как пережили лихолетье?
Оставалось только дивиться.
И – дивились.
Люди, пришедшие просто посмотреть, пребывали, пожалуй, в большинстве.
Другое дело – антиквары.
Те, кто сподобился выставить свои сокровища на всеобщее обозрение, те, кто не рискнул, не захотел или не смог, – все едино.
Им было здесь раздолье.
Их праздник.
И потому, едва отзвучали торжественные речи и, знаменуя открытие салона, фальшиво сыграл что-то бравурное крохотный оркестр, хозяева устремились в свои временные пристанища, где немедленно извлечено было припасенное загодя шампанское, откупорены дорогие коньяки, ликеры и прочие подобающие случаю напитки. Распечатаны коробки шоколадных конфет.
Выпивали и закусывали с шиком, по-барски, прямо на глазах фланирующей публики, удобно разместившись на диванах и в креслах, выставленных на продажу.
Выходило вроде живой рекламы.
Почему нет?
К столу приглашали клиентов старинных, людей в большинстве хорошо известных, коими гордились не меньше, чем какой-нибудь антикварной диковинкой, творением редким, наподобие либмановского серебра или ранней акварели Бакста.
Таков был салон.
Игорь Непомнящий, владелец небольшого антикварного магазина, расположенного, однако, не где-нибудь – в заповедном арбатском переулке, на салоне не выставлялся.
Впервые за последние шесть лет.
Достаточный повод для скверного настроения.
Более чем достаточный.
Он и проснулся утром в отвратительном расположении духа, долго валялся в постели, отгородившись от мира тонким, но теплым и уютным со сна собственным одеялом.
Странное было чувство, иллюзорное, но устойчивое – одеяло казалось надежным.
А мир из-под него – не таким возмутительным, несправедливо жестоким, как на самом деле.
Потому мучительно не хотелось вставать.
Он почти решил, что на салон не пойдет.
Поваляется еще с часок.
Потом неспешно – вроде не витают вокруг призраки крупных неприятностей – втиснется в наступающий день.
С чашкой крепкого кофе, сваренного в маленькой медной джезве.
Как полагается.
Потом…
Потом иллюзорный покой начинал катастрофически таять.
Черт бы с ним, с салоном, в конце концов!
Куда-то же следовало потом идти?
Воспитанный в строгих советских традициях, он так и не научился бездельничать себе в удовольствие.
По будням потребность вставать поутру, умываться, бриться, одеваться, пить кофе и деловито двигаться по заданному маршруту была почти физиологической.
Отступление неизменно рождало в душе чувство вины.
И – смутную, необъяснимую тревогу.
Сейчас тоже была тревога.
Однако совсем иная.
Он вдруг почувствовал, что вернулось прошлое.
Далекое.
Казалось, его надежно заслонили от дня нынешнего – ни много ни мало – двадцать четыре года.
Почти четверть века.
Тогда тоже были страх, и тоска, и отчаяние, и бессильная ярость, желание отомстить, наказать неизвестных изуверов.
Тем не менее тотстрах был не таким мучительным.
Ибо тогда он боялся прошлого.
Того, что уже произошло.
Игорю Непомнящему едва исполнилось двадцать лет, когда его родителей, совсем еще не старых, красивых, успешных, уверенных в себе людей, убили в их большой, богатой квартире на Кутузовском проспекте.
Убили страшно, искромсав оба тела массивным охотничьим ножом.
Уходя, преступники, словно глумясь, по самую рукоятку всадили его в дверной косяк.
Дерево треснуло.
Узкая трещина с неровными, острыми краями долго – пока не собрался с силами сделать капитальный ремонт, – как магнит, тянула Игоря к себе. Будто хранил глубокий разлом страшную тайну.
И мог поведать.
Не поведал.
Убийц не нашли, хотя шума вокруг следствия было много. Даже по тем безгласным, глухим временам.
Отец Игоря – Всеволод Серафимович Непомнящий – был человеком известным, правда, не слишком широкому кругу лиц.
Однако ж что это были за люди!
В далекие имперские времена их называли цветом советской интеллигенции – художники, писатели, режиссеры, известные журналисты-международники. Случалось, что к нему обращались партийные бонзы, крупные военачальники. К услугам Всеволода Серафимовича традиционно прибегали маститые западные дипломаты.
Он же скромно именовался искусствоведом, служил в Государственной Третьяковской галерее.
Даже степени ученой – пусть бы кандидатской – не удосужился получить.
Но был на деле крупнейшим специалистом в области русской живописи ХIХ века, авторитетным экспертом.
К тому же обладателем одной из самых значительных в СССР частных коллекций.
Посему – человеком весьма обеспеченным.
И даже богатым.
Не только по тогдашним советским – мировым, пожалуй, стандартам.
Где, когда, при каких обстоятельствах, волей какого невероятного случая детдомовец, мальчишкой убежавший на фронт, сирота без роду и племени пристрастился к увлечению европейских аристократов и американских миллионеров?
С чего началась знаменитая коллекция?
Как умудрялся отец, обладая такими сокровищами, ладить с коммунистическими властями?
Игорь Непомнящий представлял это смутно.
Возможно, проживи Всеволод Серафимович дольше, сын знал о нем много больше.
Не судьба!
Не успела завязаться меж ними та прочная духовная связь, что рождается между близкими людьми в долгих, обстоятельных беседах.
Часто – вечерами, за уютным домашним чаем. На веранде старой дедовской дачи, ночь напролет под соловьиные трели.
Крепнет в расспросах о прошлом и пересказах семейных преданий.
Тонкой нитью вьется через века, неразрывно связывая поколения.
При этом нельзя сказать, что отношения между отцом и сыном были сложными и уж тем более напряженными.
Напротив, семья жила радостно.
В атмосфере постоянного праздника.
Шумных вечеринок на Кутузовском – сюда спешил с радостью весь тогдашний московский свет.
Многолюдных "шашлыков" на даче в Валентиновке.
Премьер в лучших столичных театрах и Доме кино.
Открытие Московского кинофестиваля и Конкурса имени Чайковского были для молодого Игоря Непомнящего чем-то вроде традиционных семейных праздников.
Творцом феерического веселья, безусловно, была мать. Развлечения казались такой же насущной ее потребностью, какой для прочих становится потребность дышать.
Случись Зое Непомнящей родиться лет на сто раньше – или, напротив, лет на пятьдесят позже того времени, в котором довелось жить, – ее непременно назвали бы светской львицей.
И к этому определенно нечего было добавить.
Яркая, чувственная блондинка с внешностью Мэрилин Монро – такой она осталась в памяти сына.
А еще он остро помнил ее запах – крепкого кофе, табака и сладких французских духов "Climat".
Запах матери долго еще витал в пустой квартире – аромат легкой, праздной жизни, внезапно и страшно оборвавшейся в августе 1978 года.
Запах остался.
В остальном же большая, нарядная квартира изменилась неузнаваемо. Огромная коллекция отца: бесценные полотна, гравюры, рисунки, акварели великих русских художников – все исчезло.
Никто не сомневался – преступники шли именно за ней.