- Нет, ты невозможен, ты меня раздражаешь, - проговорила, глядя на свою туфельку, дама.
Молодой человек что-то подправил в рисунке.
- Ты, видно, хочешь этим сказать, что раздражена?
- Да, тут ты угадал! - ответила его собеседница с горьким смешком. Это самый мрачный день в моей жизни. Ты-то ведь в состоянии это понять.
- Подожди до завтра, - откликнулся молодой человек.
- Мы совершили страшную ошибку. Если сегодня в этом можно еще сомневаться, завтра никаких сомнений уже не останется. Ce sera clair, au moins! [По крайней мере все будет ясно! (фр.)]
Молодой человек некоторое время молчал и усердно трудился над рисунком. Наконец он проговорил:
- Ошибок вообще нет и не бывает.
- Вполне вероятно - для тех, кто недостаточно умен, чтобы их признать. Не замечать собственные ошибки - какое это было бы счастье, - продолжала, по-прежнему любуясь своей ножкой, дама.
- Моя дорогая сестра, - сказал, не отрываясь от рисунка, молодой человек, - раньше ты никогда не говорила мне, что я недостаточно умен.
- Что ж, по твоей собственной теории, я не вправе признать это ошибкой, - ответила весьма резонно его сестра.
Молодой человек рассмеялся звонко, от души.
- Тебя, во всяком случае, моя дорогая сестра, бог умом не обидел.
- Не скажи - иначе как бы я могла это предложить.
- Разве это предложила ты? - спросил ее брат.
Она повернула голову и изумленно на него посмотрела.
- Ты жаждешь приписать эту заслугу себе?
- Я готов взять на себя вину, если тебе так больше нравится, проговорил он, глядя на нее с улыбкой.
- Ах да, тебе ведь все равно, что одно, что другое, ты не станешь настаивать на своем, ты не собственник.
Молодой человек снова весело рассмеялся.
- Если ты хочешь этим сказать, что у меня нет собственности, ты, безусловно, права!
- Над бедностью не шутят, мой друг, это такой же дурной тон, как и похваляться ею.
- О какой бедности речь? Я только что закончил рисунок, который принесет мне пятьдесят франков.
- Voyons! [Ну-ка посмотрим! (фр.)] - сказала дама и протянула руку.
Он добавил еще два-три штриха и вручил ей листок. Бросив взгляд на рисунок, она продолжала развивать свою мысль:
- Если какой-нибудь женщине вздумалось бы попросить тебя на ней жениться, ты ответил бы: "Конечно, дорогая, с радостью!" И ты женился бы на ней и был до смешного счастлив. А месяца три спустя сказал бы ей при случае: "Помнишь тот благословенный день, когда я умолил тебя стать моею?"
Он поднялся из-за стола, слегка расправил плечи и подошел к окну.
- Ты изобразила человека с чудесным характером, - сказал он.
- О да, у тебя чудесный характер. Я смотрю на него, как на наш капитал. Не будь я в этом убеждена, разве я рискнула бы привезти тебя в такую отвратительную страну?
- В такую уморительную, в такую восхитительную страну! - воскликнул молодой человек, сопровождая свои слова взрывом смеха.
- Это ты насчет тех женщин, которые рвутся в омнибус. Как ты думаешь, что их туда влечет?
- Думаю, там внутри сидит очень красивый мужчина.
- В каждом? Да им конца нет, их здесь сотни, а мужчины в этой стране вовсе, на мой взгляд, не красивы. Что же касается женщин, то с тех пор как я вышла из монастыря (*2), я ни разу не видела их в таком множестве.
- Женщины здесь прехорошенькие, - заявил ее брат, - и вся эта штука очень забавна. Я должен ее зарисовать.
Он быстро подошел к столу и взял рисовальные принадлежности: планшет, листок бумаги и цветные карандаши для пастельной живописи. После чего, примостившись у окна и поглядывая то и дело на улицу, он принялся рисовать с той легкостью, которая говорит об изрядном умении. Все время, что он работал, лицо его сияло улыбкой. Сияло - поскольку другим словом не передать, каким оно зажглось одушевлением. Ему шел двадцать девятый год; он был невысок, изящен, хорошо сложен и, при бесспорном сходстве с сестрой, намного ее совершеннее.