Джасмин была и остается стопроцентной хиппи, хотя порой она бывает такой современной, хоть куда. У Джасмин на долгие годы сохранилось простое, как дыхание, свойство, характерное для бывших хиппи, - наивная детскость - свойство, которое мы, ее дети, разгадали еще на раннем этапе нашей жизни. Из-за этого ее свойства Дейзи, Марк и я всегда испытывали к Джасмин родительские чувства, всегда были начеку, как и полагается родителям хиппующего дитяти: привычно проверяли микроволновку, когда ждали гостей, чтобы посмотреть вместе видик, - не припрятаны ли там комочки гашиша (Джасмин в последний момент врывалась в кухню под сбивчивый аккомпанемент ее шлепающих сандалий: "Ха-ха, какая я рассеянная, забыла в микроволновке мой, э… мм… шафран"), или незаметно убирали ножи, почерневшие от гашишного варева, подальше от глаз приглашенных к обеду гостей, - впрочем, их глаза завороженно следили за игрой солнечного света в волосках у Джасмин под мышками, особенно когда она наклонялась над столом с блюдами, на которых горками высились капсулки аризонской цветочной пыльцы и разные "пловы" из зеленых бобов. Каждому помидору, поспевавшему у нее в огороде, Джасмин давала человеческое имя ("А сейчас у вас во рту Диана"). Как правило, для друзей это была первая и последняя трапеза в нашем доме.
Сегодняшний фотосеанс устроен по настоянию самой Джасмин. Ей захотелось оставить свой портрет "для будущего, для своих внуков". С тех пор как от Джасмин ушел Дэн, она как в воду опущенная, дни напролет отупляет себя бездумной домашней работой, спячкой и мрачным одиночеством взаперти у себя в комнате, - она, очевидно, считает, что с ней все кончено, и единственные микроскопические отклонения от этой унылой рутины, которые она себе позволяет, - выйти в магазин купить темные очки да время от времени заглянуть в отдел "Исцеление" в новоэровской книжной лавке "Солнце - воздух". Сегодняшний неожиданный прорыв в неизведанное - наш с ней фотосеанс - можно рассматривать как добрый знак, свидетельствующий, что дело мало-помалу пошло на поправку, а для меня это возможность лишний раз отдаться моему любимому увлечению - фотографированию, потешить, с позволения сказать, "творческую сторону" моей натуры.
На коленях Джасмин держит фонарь из выдолбленной тыквы с рожицей свирепой, но улыбающейся, которую она вырезала самолично; рожица освещена изнутри желтой свечкой, полыхающей, как урановый слиток, достигший критического состояния. Длинные седые волосы Джасмин путаются в бахроме ее шали, ветер играет прядями, то и дело швыряя их на веснушчатое, ненакрашенное лицо. Косметику Джасмин не признает, зато Дейзи мажется за двоих.
- Давай побыстрей, дурачок ты мой старательный! - говорит она мне. - Я продрогну сидеть тут.
- Джасмин, ну пожалуйста, из уважения к камере - еще чуточку эмоций.
- Пупсик, вообще-то я так устроена, что эмоции лезут из меня надо и не надо, как волосы, но покуда тебе придется довольствоваться тем немногим, что еще как-то пробивается наружу. Погоди-ка, я подниму тыкву повыше… Вот так, - Она водружает тыкву себе на плечо.
- Хорошо, отлично. Так и держи. Джасмин делает мне гримасу.
- Тайлер, послушай, мне, наверно, нужно бы больше и лучше заниматься разными серьезными делами - тобой то есть. Последние недели выпотрошили меня начисто, но это не значит, что я совсем не думаю о моих детях. Чем ты намерен заняться, когда закончишь учебу? Это ведь будет уже в апреле?
- Тем же, чем и раньше собирался. Наймусь на работу в "Бектол" в Сиэтле, если получится.
- Куда? В "Бектол"? Ушам своим не верю, Тайлер. Мы в наше время забрасывали "Бектол" бутылками с зажигательной смесью.
- Времена изменились, привыкай к этому, Джасмин. "Бектол" - отличная компания с прекрасной перспективой развития, их внутренняя политика предусматривает возможности для быстрого продвижения по службе, а пенсионная программа - просто класс.
- Тебе ведь двадцать лет, Тайлер!
- Приходится думать наперед, Джасмин. Мир стал гораздо жестче, чем во времена вашей молодости.
- Наверно. Наверно, ты прав, - Джасмин по хипповой привычке выключается, и мысли ее вновь возвращаются к ее собственной жизни со всеми ее заморочками.
Когда- то, в шестидесятые, наша мать была чистейший ботанический наивняк. Мы ей это нет-нет да и напоминаем… Ну же, мать-натура, очнись! Но чаще мы говорим попросту - мать-в-натуре… матъ-в-натуре.
- Мать в натуре. Мать в натуре!
- Да, пончик мой?
- Покажи, как ты любишь камеру!
- Ах да, прости. - Она вымучивает бледную улыбку. - Как по-твоему, страшная рожица получилась у тыквы? Я хотела вырезать злую-презлую.
- У-уу, страшилище!
- Мне кажется, в тыквах есть что-то божественное - (ох-хо-хо, опять оседлала любимого хипповского конька) - они как большие оранжевые символы счастья. Трудно представить, что можно по-настоящему испугаться тыквы. А фото будет художественное, Тайлер? Хочу, чтобы мои внуки думали, будто я была культурная и образованная. Не такая, как на самом деле.
- Художественное, художественное, не волнуйся! Ну хоть какую-нибудь эмоцию выдай, Джасмин, пожалуйста!
Откуда ни возьмись появляется целая стая угольно-черного перелетного воронья, которая грязной кляксой повисает в небе прямо над нами, постепенно смещаясь вдоль реки к югу, к месту зимовки. Джасмин никак не желает сменить угрюмое выражение лица. Я предлагаю ей бросить затею с портретом - отложим до другого раза.
- Нет-нет. Сейчас самое время. Это из-за ворон я снова расстроилась. Просто был один случай в детстве, когда мы жили в Маунт-Шасте.
- Зрителям в студии не терпится услышать ваши воспоминания.
- Дело было после полудня. Отец, твой дед, обрубал сучья на сосне возле самого дома и все время пререкался с мамой, потому что она снизу указывала ему что да как. И вот на землю падает очередная куча ветвей, и вдруг мы видим, что над ними как очумелые мечутся два голубя. Мама крикнула ему: "Прекрати!" Они пошли посмотреть и поняли - да только уже поздно, - что срубили ветку с голубиным гнездом.
- Еще бы не расстроиться от такой истории, Джасмин.
- Мама в слезах убежала в дом. Отец принялся ее уговаривать, что, мол, голуби птицы глупые, им все нипочем, недели не пройдет, как у них уже будет новая кладка, но все равно мама и по сей день говорит, что все бы отдала, только бы вернуть назад ту минуту…
- Ты закончила, а?
- Не уезжай в Сиэтл, Тайлер.
- Джасмин, не говори мне таких вещей, ладно? Угомонись. У меня впереди жизнь. Все меняется.
- Ненавижу ворон. Они забираются в гнезда к другим птицам и сжирают яйца.
- Смени пластинку, Джасмин, и улыбнись наконец, иначе я все бросаю. Как я могу сделать хороший снимок, если ты говоришь такое? Подумай о чем-нибудь веселом - ну там, как котята резвятся, или что другое!
Но сам-то я, конечно, прекрасно понимаю, почему Джасмин цепляется за такие тоскливые воспоминания, составляя из них обстановку собственного внутреннего мира. Когда я представляю себе ее положение, то думаю, что это примерно как треснуться со всего маху головой об угол открытой дверцы буфета -боль такая невыносимо пронзительная, сосредоточенная на таком крохотном участке, что ты невольно бьешь себя по больному месту, чтобы "разжижить" боль - разогнать ее в стороны от центра.
- Попробуй сменить позу, - предлагаю я, придвигая штатив поближе, так, чтобы в фокусе оказалось только лицо Джасмин и ее тыква. - Поверни голову и посмотри мистеру Тыквину прямо в лицо, идет?
- Идет.
- Теперь притворись, что вы играете с ним в гляделки - кто дольше выдержит не сморгнув, идет?
- Ну да.
Скучные кадры. Ни то ни сё.
- Давай попробуем иначе. Притворись, будто мистер Тыквин - это Киттикатька (наша кошка), - и ты не отрываясь смотришь ей в глаза в надежде заметить проблеск интеллекта, - так сказать, опыт общения разных биологических видов.
- Давай.
Немного лучше, но только немного. Мне бы что-нибудь поинтересней.
- А как тебе такая идея: притворись, что мистер Тыквин - тот единственный в мире человек, которого ты боишься как огня, который хочет тебя погубить, а? Сожрать тебя заживо. - Я готов двинуть себя в поддых, когда из меня вылетают эти слова, но слишком поздно. Ясные, выразительные черты лица Джасмин искажаются от ужаса, мой палец нажимает кнопку затвора - и портрет готов: портрет, на который будут смотреть ее внуки, такой они ее и запомнят - Джасмин, глядящая в лицо миру, как она глядит сегодня, на нынешнем этапе своей жизни, до смерти напуганная монстром - своим собственным творением.
Мои воспоминания начинаются с Рональда Рейгана - мысли, соображения, всплески памяти, как салют из белых птиц на церемонии коронации. Из до-рейгановских времен я не помню почти ничего: зыбкие, призрачные сплетения каких-то образов, явно рожденные в полусне фантомы бесцветной серой эпохи: камешки вместо ручных зверушек… трусы и маечки, которые ты совал в рот… кольца из лунного камня, которые показывали тебе, здоров ли ты. Я тогда, наверно, спал не просыпаясь.