Но я помню и еще кое-что. Рассказать вам о коммуне хиппи, о жизни ребенка в лесу на острове в Британской Колумбии? Рассказать вам о пропахших рыбой спальных мешках, о скалящих зубы серых псинах с голубыми глазами-ледышками, о том, как взрослые по несколько недель кряду пропадали в лесу и потом, шатаясь и падая, возвращались в коммуну, - вся кожа в струпьях и ссадинах, волосы как заросли папоротника, глаза слепые от солнца, а речь - какая-то мешанина из глубокомысленных Ответов.
Рассказать вам, как одежда от грязи стояла колом, а потом просто выбрасывалась; о том, как моя младшая сестренка Дейзи и я бегали голышом, хлестая друг друга вырванными из морского дна водорослями с луковками на конце, а Джасмин с Нилом сидели тут же, глядя мутным взглядом на огонь костерка на берегу; о нашей неказистой, как и все в коммуне, хибаре из кедровых бревен, примостившейся где-то там, далеко в зарослях?
Помню книжки, разбросанные по всему ходившему ходуном дощатому полу. Помню какие-то сшитые из флагов хламиды, горшки с каким-то варевом и восковые свечи. Помню, как взрослые часами сидели, уставившись на крошечные радужные полоски от лучей, проходящих сквозь стеклянную призму, подвешенную в окне. Помню покой, и свет, и цветы.
Но давайте я расскажу вам и о том, как в этом мире все пошло наперекосяк, о заросших, волосатых лицах, побуревших от злобы и взаимных претензий, о внезапных исчезновениях, о неприготовленных обедах, о засохшем на корню горошке, о женщинах, еще совсем недавно таких кротких, а теперь - с поджатыми губами и вздувшимися на лбу венами, о заросших сорняками огородах, о зачастивших из Ванкувера законниках - об ощущении краха и распада - о долгой, длиной в день, дороге, когда не на что было даже посмотреть, на заднем сиденье ржавого фургона, о том, как дверцы открылись наконец навстречу вечернему Ланкастеру - городу настолько же сухому, насколько покинутый нами остров был сочно-зеленым, настолько же пустынному, насколько наша коммуна была густонаселенной.
И я расскажу вам о доме, ставшем нашим новым домом, и о новых чудесах там, внутри, - выключатели, лампы, конфорки; все делается в мгновение ока, все потрясает, все хрустит. Помню, как я прыгал на новеньком ровнехоньком полу и орал во всю глотку: "Твердо! Твердо!" Помню телевизор, стерео, и главное - надежность: свет, который не погаснет никогда.
Я дома.
Помню день, когда убили Джона Леннона, - воспоминание брезжит где-то там, на заре моего сознания. Джасмин, Дейзи и я бродили по продуктовым рядам недавно открывшегося торгового центра "Риджкрест"; мы жевали печенье с шоколадной крошкой, купленное в специальной кондитерской лавке, где продавалось только такое печенье, - тогда это было еще внове. Вдруг сквозь толпу сидевших тут и там за столиками явственно и зримо прокатилась какая-то новость. И вот уже женщины утирают слезы, заводские ребята из деревенских словно воды в рот набрали - молчат, пыхтят в своих выходных костюмах. Волна известия прошла и над нашим столиком. Слово "убийство" для нас, детей, было пустым звуком, но беременная Джасмин начала плакать, и потому мы испугались, и Дейзи опрокинула вишневый напиток с ледяной крошкой и мы переключились на "родительский" режим, став подпорками, опираясь на которые Джасмин выбралась на автостоянку. Дейзи, взяв меня за руку, принялась напевать мелодию из мюзикла "Волосы" - слова песни застряли у нее в памяти, потому что пластинку эту часто крутили на теперь уже покинувшей дом квадрифонической системе Нила.
Теперь, через десять с лишним лет, Дейзи, Марк и я прекрасно знаем, кто такой Леннон. Дейзи проявляет к нему особенный интерес: ведь Леннон - главный поп-менестрель, лирический бард маминой юности. Дейзи и ее дружок Мюррей вцепляются в Джасмин мертвой хваткой, расспрашивая ее о той эпохе.
- Ма, ты когда-нибудь занимались сексом в реке?
- Почему вы решили не брить подмышки, миссис Джонсон?
- А сколько таблеток кислоты вы закидывали?
- Акции протеста - как это было?
- Мама у тебя просто супер, Дейзи.
- Знаю. Она у нас продвинутая.
- А расскажите нам еще раз про Сан-Франциско, миссис Джонсон.
Сейчас эта троица сидит внизу в гостиной, потягивая ромашковый чай в окружении всяких штучек из макраме, песочных свечей, курящихся благовоний и допотопных безделушек. Джасмин - ее вкус. Они устроились на широком бесформенном диване - диване без диванной подушки; непорядок, который послужил в прошлом году поводом для возбуждения "Дела о пропаже диванной подушки" (дело раскрыто; обтянутый цветастой тканью кусок поролона стащила Дейзи для обустройства уголка в подвале, где спит Киттикатя).
Я слышу звяк-стук керамических кружек. Слышу сухое потрескивание целлофановой пленки, прикрывающей фотографии в нашем семейном фотоальбоме, когда Мюррей переворачивает очередную страницу. Джасмин честно пытается рассказать Дейзи и Мюррею о своей юности.
- Ну конечно, они все были чокнутые, но мы искренне верили, что только такие чокнутые и обладают "ключами".
Две пары пустых, непонимающих глаз.
- Попробуем иначе. Мы считали, что чокнутым открыт доступ к тайному знанию. Твой отец тоже был чокнутый, Дейзи.
- Какому еще тайному знанию? - не понимает Дейзи.
Джасмин на минуту умолкает.
- К знанию о том, что по другую сторону. О потенциальных возможностях восприятия.
Снова полная пустота во взгляде.
- Ох, ну ладно. Попробуем так: когда мне было столько лет, сколько сейчас вам, голову мыли только шампунем, кондиционеров еще не придумали.
Изумленные возгласы недоверия. Я слышу, как Джасмин встает с дивана.
- Ладно, дети, не сводите меня с ума.
- Повезло тебе с мамой, Дейзи, - такая продвинутая!
- Правда здоровская? Ма, а ты часто видишь "картинки" из прошлого?
Бедняга Джасмин. Она пулей взлетает вверх по лестнице и прямиком ко мне, чтобы хоть где-то укрыться от приставаний Дейзи и Мюррея.
- Ну, достали детки! С ними я чувствую себя такой старухой, Тайлер! А мне это сейчас совсем не нужно.
- Садись, - предлагаю я, - Выпьешь?
- Спасибо. Пожалуй, не откажусь.
Не вставая с моего мягкого ультрамодернового секционного лежбища в форме буквы "Г", где я сижу, щелкая пультиком, в поисках чего-нибудь стоящего в поздневечерней телепрограмме, я приоткрываю дверцу моего стильного итальянского мини-холодильника и достаю для Джасмин банку пива.
Джасмин сидит перпендикулярно ко мне: классическая конфигурация "гость программы - телеведущий" в ток-шоу. Я протягиваю ей пиво, по пути отрывая язычок. Раздается знакомое шипение.
- Какой вердикт вынесен по поводу новых причесонов? - спрашиваю я, имея в виду только что возникшие на голове у Дейзи и Мюррея высветленные дредлоки, предъявленные нам сегодня за ужином - сразу после того, как мы с Джасмин вернулись с фотосъемок на тыквенном поле. Причесон выполнен с помощью полурастворимого геля, который наносится на многочисленные косички по типу африканских. Протеин желатина растворяет протеин, содержащийся в волосах; от полного выпадения волосы удерживаются благодаря тому, что процесс на полпути останавливается фиксатором из ананасового сока.
- Какой из меня судья? У твоего отца патлы свисали до копчика. Но мне кажется, Дейзи слишком носится с "шестидесятыми". Неужели ей совсем нет дела до сейчас? Я просто диву даюсь, как это у нее получается: каждый, ну каждый неженатый мужчина в Ланкастере с прической "под Иисуса" рано или поздно оказывается у нее в приятелях. Городок-то у нас небольшой, а, Тайлер? Откуда их столько?
- Это все любители мертвечины, Джасмин. Шестидесятые для них вроде тематического парка. Они напяливают на себя соответствующий костюм, покупают билет - и погружаются в атмосферу эпохи. Волосы у них, может, и длинные, но пахнут замечательно. Поверь специалисту. Дейзи чуть не все мои шампуни перепробовала.
Джасмин залпом допивает пиво и подхватывает со стола журнал "Деловая молодежь", который я получаю.
- У тебя, наверно, срок подписки почти вышел. Хочешь, на Рождество подарю тебе новую?
- Сделай милость.
- А это что… "Предприниматель"? На это тебя тоже подписать?
- С соусом "начо" в придачу.
Джасмин наугад перелистывает старый выпуск комиксов "Кадиллаки и динозавры", потом рассеянно перекатывает стогранную игральную кость - рождественский подарок моего дружка Гармоника.
- Тайлер, - говорит она, - я хочу попросить тебя об одном одолжении.
Для своей комнаты я придумал название - Модернариум, и это единственная комната в доме, куда решительно не допускается милый сердцу хиппи Джасмин стиль украшения жилища, который можно условно назвать "витражным". Здесь у меня никаких убогих "паукообразных" растений, никаких нагоняющих тоску песочных свечей, никакого хлама, отбрасывающего радужные блики. Ничего. Только сверхстильный черный диван из сборных модулей, телевизор и акустическая система с плейером для компакт-дисков, упрятанные в специально встроенный стеллаж высотой в человеческий рост - "тотем развлечений" (все черное), невероятно стильный безворсовый ковер (серый), свернутый тонкий пуховый матрас-футон (полосатый, серо-белый), вышеупомянутый пижонский итальянский мини-холодильник (серый), компьютер (согласно каталогу, цвета "топленого молока"), книги и кассеты, часы (черные), на столе у окна моя коллекция глобусов (по-домашнему: Глобоферма) и зеркало, в центре которого красуется ярко-красный красавец "порше" - не машина, мечта! Стены серые. Всякое украшательство сведено на нет. Комната у меня… да ладно: комната у меня классная.