История девятнадцатого века – как, впрочем, история любого другого века – есть, в сущности, величайшая мистификация, т. е. сознательное введение в обман и заблуждение. Об одной такой мистификации девятнадцатого века этот роман.
Содержание:
Предисловие к роману и эпилог к девятнадцатому веку 1
Глава первая 1
Глава вторая 2
Глава третья 3
Глава четвертая 3
Глава пятая 4
Глава шестая 5
Глава седьмая 5
Глава восьмая 6
Глава девятая 7
Глава десятая 8
Глава одиннадцатая 10
Глава двенадцатая 11
Глава тринадцатая 11
Глава четырнадцатая 12
Глава пятнадцатая 13
Глава шестнадцатая 14
Глава семнадцатая 15
Глава восемнадцатая 15
Глава девятнадцатая 16
Глава двадцатая 16
Глава двадцать первая 17
Глава двадцать вторая 19
Глава двадцать третья 20
Глава двадцать четвертая 20
Примечания 21
Фельдъегеря генералиссимуса
Роман первый
Николай Rostov
© Николай Rostov, 2016
ISBN 978-5-4483-4774-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие к роману и эпилог к девятнадцатому веку
История девятнадцатого века – как, впрочем, история любого другого века – есть, в сущности, величайшая мистификация, т. е. сознательное введение в обман и заблуждение .
Зачем мистифицировать прошлое, думаю, понятно.
Кому-то это выгодно.
Но не пытайтесь узнать – кому? Вас ждет величайшее разочарование.
Выгодно всем – и даже нам, не жившим в этом удивительно лукавом веке.
В августе месяце 1802 года два императора, русский и французский, встретились на Мальте.
Прутиком на мальтийском песке нарисовали они карту Мира.
Потом эту карту они приложили к Договору, который подписали там же – на Мальте.
На два десятилетия вперед определил судьбу Европы этот Договор. Но кто помнит название этого Договора, а у него их было аж целых три?
Мальтийский Договор, Договор на Песке, Договор о внутренних морях.
По этому Договору Черное море должно было стать внутренним морем России, а Средиземное – Франции.
Таковыми они и стали в 1806 году.
Никто не помнит!
Вычеркнут, вымаран, будто История пишется сначала на черновиках, а потом переписывается набело.
Впрочем, так оно и есть. Но упаси нас Боже от времени, когда этот черновик извлекается из небытия и становится беловиком Истории.
Передел Истории страшней передела Мира. Пример тому Симеон Сенатский, старец Соловецкого монастыря, – в миру Александр Романов, постригшийся в монахи сразу же после неудавшегося покушения на жизнь его отца – императора Павла Ι.
Ходили слухи, что он, Александр, в этот заговор был замешан. Но это были всего лишь слухи. Расследование ведь не проводилось.
Никто из заговорщиков не пострадал, если не считать Беннегсена, убитого в пылу самого заговора.
После известных всем событий, произошедших 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, сей старец обнародовал свою так называемую Историю Александрова царствования.
Что из этого вышло, всем хорошо известно. Подлинная История России разошлась на анекдоты, как вчерашняя газета – на самокрутки.
С документальной точностью доказано, что эти события произошли на тринадцать лет раньше, т. е. в 1812 году, но я оставил прежний год, так как у широкой публики двенадцатый год ассоциируется с другими событиями. Не буду говорить, произошли эти другие события на самом деле или были смистифицированы. Отошлю к моему роману второму "Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования". Те же герои, но в еще более невообразимых обстоятельствах!
Не сомневаюсь, кто-то из моих читателей с негодованием сейчас захлопнул мою книгу. Так я им вдогонку хочу сказать: "Может быть, вы правы – и Историю нашего Отечества вы знаете превосходно, но уверяю вас, История России Порфирия Петровича Тушины в моем изложении ничем не хуже – и уж, точно, правдивее многих других Историй России. Впрочем, не мне об этом судить, а вам".
И последнее. Жанр своего романа я так и не определил. Это исторический роман и детективный – одновременно; но, отнюдь, не историческая сказка – и, конечно же, не мистификация.
И вот еще что. Хотя нет. Об этом расскажу позже в послесловии к своему роману.
Не советую его вам сейчас смотреть. Прежде роман прочитайте. А впрочем, как хотите. И все же… не советую!
12 марта 1801 года
Лишь мгновение колебались на весах Судьбы чаши Жизни и Смерти. В спальню ворвался конногвардейский полковник Саблуков.
Беннегсена он ударил пудовым кулаком в грудь, и тот, выронив шпагу на пол, упал замертво. Братьев Зубовых схватил за уши (Платона – за левое ухо, а Николая – за правое) и принудил встать их передо мной на колени; потом он их отшвырнул в угол.
Остальные заговорщики пришли в себя и ощетинились шпагами. Полковник Саблуков снял со стены алебарду и, как оглоблей, прошелся по ним.
Мне показалось, что он обращается с ними как с разбойниками. Такими они в сущности и были, раз подняли руку на своего Государя.
В спальню вбежали его молодцы-конногвардейцы. "Сир, – сказал мне тогда полковник, – Вам необходимо показаться войскам". Я в горячке было пошел за ним, но остановился. "В ночной рубашке, – улыбнулся я ему, – и босым?"
Кто-то из его молодцов одолжил мне свой мундир. В этом мундире и предстал перед своими верными войсками.
Они стояли побатальонно и троекратным "ура" встретили наше появление на крыльце.
"Вы спасли от смерти не только меня, своего Государя! – сказал я полковнику со слезами на глазах. – Вы спасли Россию!"
Три дня ликовал Петербург по случаю моего счастливого избавления от смерти.
Дневник Павла Ι, перевод с французского А. С. Пушкина
Подлинность этого Дневника до сих пор оспаривается, точнее – оспаривается авторство императора Павла Ι на том основании, что оригинал до сих пор не найден, а есть только пушкинский его перевод. Мол, сам Пушкин его сочинил, правда на основании событий той мартовской ночи – и выдал за Дневник Павла Ι. Но по большому счету это не имеет никакого значения, так как подлинность тех событий неоспорима.
Глава первая
Порфирий Петрович Тушин в отставку вышел по болезни в чине артиллерийского капитана.
Болезнь приключилась после контузии.
Турецкое ядро ударило ему под ноги и перелетело через его голову; он опрокинулся на спину и сильно ударился затылком о землю.
Очнулся только на следующий день в лазарете.
Болезнь его была престранная. Порфирий Петрович вдруг ни с того ни с сего впадал в немое оцепенение – и стоял этакой античной статуей минут пять, а то и больше.
Разумеется, он не видел и не слышал, что происходило вокруг него в тот момент. Другие картины клубились в его больной голове.
Поначалу он чуть не сошел из-за них с ума, но потом к ним привык и даже стал извлекать для себя пользу.
О своих клубящихся картинах он никому не говорил даже будучи пьяным. А запил он сразу же, как вышел в отставку.
Из запоя выбрался через год. Мирная деревенская жизнь потихоньку ввела его в разум. Он занялся хозяйством в своем небольшом подмосковном поместье и достиг на этом поприще удивительных результатов.
На этой почве Порфирий Петрович и сошелся коротко в 1801 году со своим соседом – графом Федором Васильевичем Ростопчиным, а граф был в больших чинах, хотя и в отставке, но не по болезни, а по высочайшему гневу императора Павла Ι!
У них у обоих все было в прошлом, и они проводили долгие часы в жарких спорах о пользе для русских полей немецкой купоросной кислоты и русского навоза (последнему Порфирий Петрович отдавал предпочтение), о достоинствах американской пшеницы или английского овса и о прочих сельских премудростях. И в редких случаях Порфирий Петрович не брал верх в этих спорах, а ведь граф Ростопчин знатоком тоже слыл изрядным.