Кирилл Авинов никогда не чувствовал в себе тяги к армейской службе, просто у него в голове не укладывалось - как можно отсиживаться дома, когда наступает враг? Надо же сплотиться и дать отпор! Да, война - это тяжелейший труд, это бессонные ночи, это смерть, что ищет-свищет в разлётах шрапнели, в пулях шальных или метких. Но! Прежде всего - это честь и долг. Долг каждого русского человека - встать на защиту своей Родины, отбить набег тевтонской орды! Уничтожить проклятых "немаков", посягнувших на Святую Русь!
Авинов взаправду так думал, когда то и дело скашивал глаза, любуясь новенькими погонами "вольнопёра" - красненькими, с жёлтеньким нумером, обшитыми бело-оранжево-чёрным шнурочком. Однако три года на фронте кого хочешь закалят. Первый же бой живо выдует из головы всю дурь, навеянную патриотическими речами и статьями в журнале "Нива". А в сухом остатке - окопная грязь, стёртые ноги, запах сырых портянок, тяжкое буханье фугасов, ревущие мухи, облепившие убитую лошадь. Война…"
- Война… - протянул Кирилл, склоняя грозное имя существительное: - Войны… Войне… Войну… Войною…
И не закончил, вздохнул, признаваясь себе, что боится сделать первый шаг.
- Шагом марш, - скомандовал Авинов сам себе и переступил порог.
С утра двадцать седьмого сентября небо заволокло тучами, обещая дождь, и Кирилл вышел на улицу в шинели. Революционный Петроград, уже не прикрытый темнотою ночи, объял его всем своим великолепием и убогостью. Резкий ветер поддувал выцветшие, поблёкшие транспаранты, висевшие на стенах с весны, и тогдашние лозунги - "Долой царя!", "Долой войну!", "Дайте хлеба!" - пошевеливались, белые на красном, словно ими по-прежнему потрясали чьи-то руки. "Белые на красном", - мелькнуло у Авинова. Убийственное сочетание! Кровь с молоком…
Афиша на стене электробиографа "Одеон" до того истрепалась и выцвела, что разобрать, на какую она синефильму зазывала, уже не было возможности. А вот вывески над магазинами почти все сохранились, разве что царские эмблемы были сбиты и сожжены на кострах - долой самодержавие! Да здравствует свобода!
Народу на улице хватало - людской гомон то усиливался, приближаясь, то отдалялся и делался глуше. На всех перекрестках собирались толпы, сами собой возникали летучие митинги. Скучающие солдаты-запасники подпирали стены, щёлкая семечки с такой скоростью, что шелуха свисала с мокрых губ гнусными фестонами и опадала в солидные кучки на заплёванном тротуаре. Революционные солдаты зыркали из-под козырьков фуражек трусовато и пакостно, как крысы из щелей. Пьяницы и мужеложцы, марафетчики и лодырюги, год назад призванные на службу, но так и не посланные в окопы, они горой стояли за большевиков - те обещали мир с немцами. И именно потому, что разложившиеся, развращённые нижние чины не знали дисциплины, они представляли опасность - большевики лишили их химеры совести, но оружие-то оставили… Кирилл сжал зубы и прошёл мимо, стараясь не встречаться взглядом с солдатнёй. Не помогло.
- Эй, стой, - послышался глумливый голосишко. - Слышь, ты, ахвицер?
Авинов шагал, стараясь не ускорять движения. Сердце забилось чаще.
- Стоять, кому сказал! - В голосишке прибавилось злости.
- Брось, Филька, - посоветовал другой голос, сиплый из-за пьянок, - не связывайся.
- Щас! Будет тут всякая фря строить из себя!..
За спиной загрюкали сапоги. Кирилл наклонил голову и скосил глаза - догоняли двое. Сапоги не чищены, ремней нет, на галифе - пузыри… Вчера это были крестьянские сыны, сегодня - "бойцы революционной армии", а завтра? Штатные палачи ЧК?..
Авинов резко свернул в проулок. Обтерев о штаны вспотевшие ладони, он потащил из-за пояса "парабеллум".
Солдаты выбежали, сутулясь, продолжая щёлкать "семки", и нарвались. Того, что бежал впереди, Кирилл сбил приёмом джиу-джитсу, а заднему - плюгавенькому, конопатому, глазки с прищуром, - сунул дуло пистолета в мягкое, отвисшее брюшко.
- Нажать курок, Филя? - ласково спросил корниловец посеревшего "воина". - Не бойся, никто не услышит - жирок завяжет.
- Не… не… - залепетал солдат, роняя винтовку. - Не надо…
От страха присев, он издал неприличный звук - и бледное лицо его пошло красными пятнами.
- Фу-у… - поморщился Авинов, отступая на шаг. - Обосралси?
Плюгавый замедленно кивнул.
- Кругом! - скомандовал Кирилл.
Солдат, как стоял раскорякой, так и развернулся - штаны его гадостно мокли сзади, переходя из хаки в цвет "детской неожиданности". Удар рукояткой пистолета под оттопыренное розовое ухо - и Филька рухнул на своего стонавшего напарника. Авинов даже патроны из винтовок не стал выщелкивать - противно было.
Быстро шагая, он пошёл дворами, ныряя под вывешенное бельё и обходя толстых прачек, пока длинной тёмною подворотней не вернулся на улицу.
Издалека накатывали бравурные марши - самодеятельные оркестры наяривали "Варшавянку" и "Марсельезу", не всегда по нотам, зато от души.
Хмурые тётки с кошёлками топтались в очередях к лавкам - хлебным, керосинным, молочным. Они устало ругались, напирая друг на дружку, пыхтя, толкаясь, словно от их нажима череда озлобленных людей могла укоротиться.
Авинов подошёл послушать группу военных и штатских, в которой орали громче всего. Речь держал невзрачный мужичонка. Вскочив на постамент, он обнял одной рукою бронзовый памятник, обильно меченный птицами, а другую немытую длань протянул к слушателям.
- Кто свергал Николашку Кровавого? - завопил он. - А рази офицерство не той же крови? Не от тех же дворян? Старые порядки рвать надо с корнем. Холуёв теперь нет!
- Офицеров перебить? - выкрикнул с места человек в шинели. - А воевать кому? Тебе? Без дисциплины войска нет, а толпой не повоюешь, пропадёшь только!
- Молчал бы уж, шкура барабанная! - рассвирепел мужичонка с постамента, тиская памятник. - Ты поскобли его - нашивки найдёшь! Мы немцу спуску не дадим, да наших правов не забирай! Холуёв больше не будет для вашего благородия! Дисциплина должна быть, да не ваша, барская, царская, а народная. От доброго сердца, от понимания общего дела и антиреса!
У перекрёстка маячила длинная, сутулая фигура мужика в чёрном пальто. Белая повязка на левом рукаве, с наведёнными красными чернилами буквами "Г. М." - "городская милиция" - обозначала его статус. Это жалкое подобие полицейского выглядело нелепо и смешно - с нафабренными усами, с кадыкастой шеей, торчавшей из несвежей рубашки, в финской шапочке задом наперёд. Одной рукой милиционер оттягивал ремень винтовки, а другой придерживал кобуру с наганом, висевшую на поясе справа. Слева болталась шашка-"селёдка".
Кирилл сжал зубы - это чучело с повязкой было как издёвка. Особенно если глянуть через улицу на разгромленный полицейский участок - двери вынесены, окна выставлены, на стенах чадные полосы былого пожара. Руины законности. Развалины порядка.
На ступеньках, ведущих к сожжённому участку, сидел матрос с опухшим лицом законченного пьяницы. Он раздувал меха гармошки, голося хрипло и прочувствованно:
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья…
Передёрнув в раздражении плечами, Авинов прибавил шагу, сжимая в руке пузырёк с клейстером. Двери 13-го дома были здорово испоганены обрывками бесчисленных листовок, и Кирилл измазал створку ещё больше, прилепив листок с воззванием к Павлу Валноге.
Освободив руки, Авинов повеселел и двинулся к Екатерининскому каналу - возлагать кирпич.
Выйдя на Литейный, он увидел гудящую толпу, облепившую броневик "Олегъ", с башни которого выступал сам Керенский. В своём обычном френче (Александр Федорович говаривал, что массы не умеют признавать власть "в пиджаке"), в мягкой фуражке без кокарды министр-председатель стоял в наполеоновской позе и толкал речь - отрывисто, рублено, громогласно.
- Пусть знает каждый, - выкрикивал Керенский, - пусть знают все, кто уже пытался поднять вооружённую руку на власть народную, что эта попытка будет прекращена железом и кровью! И какие бы и кто бы ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе её!
Руки министра-председателя напряжённо двигались, жестами поддерживая истерическую риторику, голос его то повышался до крика, то падал в трагический шёпот. Керенский любовался собой, он будто играл спектакль одного актёра, размеренностью фраз и рассчитанными паузами желая привести толпу в трепет, тщился изобразить Силу и Власть. В действительности он возбуждал только жалость.
- Я буду твёрдым и неумолимым, - гремел председатель Временного правительства, - я вырву из души своей цветы и растопчу их, а сердце своё превращу в камень!.. Я на защите Родины. Не думайте, что я без опоры. Когда кто-нибудь покусится на свободную республику иль осмелится занести нож в спину русской армии, тот узнает силу правительства, пользующегося доверием всей страны!
Толпа внимала ему, сплёвывая шелуху.