Поколебавшись мгновение, Пелагея протянула ему нож рукоятью вперёд. Он взял осторожно, внимательно рассмотрел. Нож странноватый – чёрная, толстая рукоять морёного дерева, клинок недлинный, вершка два, но обоюдоострый. И работа – так себе, прямо скажем, не блещет. Гурьев вернул нож Пелагее:
- А хочешь, я тебе новый сделаю?
- Что, мой не глянулся?
- Нет, - честно сознался Гурьев. - Ей-богу, у меня лучше выйдет.
- Ну, сделай, - кивнула, соглашаясь, Пелагея. - Может, и правда. Этот я сама точила, да, видать, не рукастая я на такое.
Нож у Гурьева удался на славу. Узкий, с неглубоким долом, обоюдоострый клинок, по форме напоминающий остролист, с полировкой, отчётливо выявляющей структуру металла, и наборной рукояткой из кожаных шайб. Он надел женщине на шею чехол, - тоже кожаный, многослойный, с защёлкой-фиксатором, что не позволял ножу выскользнуть, даже зацепившись за что-то случайно:
- С обновкой тебя, колдунья моя.
Пелагея опустила глаза, рассматривая чехол, а Гурьев любовался.
Полюбоваться, что греха таить, было чем. Он даже немножко гордился собой, - совсем чуть-чуть, потихоньку: такая женщина, - и его! Пелагея даже и не думала прятать от кого бы то ни было эту свою отныне безраздельную ему принадлежность – ни от самого Гурьева, ни от окружающих. Гурьев без стеснения принимал её знаки внимания – и вышитую рубашку, и поясок, и узелки с обедом. Это было так же естественно для Пелагеи, как дышать. Она знала о предстоящей разлуке. Ведь Гурьев спокойно и ясно говорил об этом, а Пелагея уже знала – как он скажет, так и будет. Её почему-то не волновало это ничуть. Как будто.
Тынша. Октябрь 1928
Начало месяца выдалось необычайно жаркое днём, хотя ночами иногда становилось совсем по-осеннему зябко. Старики судачили: давно такого не было, чтоб бабье лето тянулось столько… Вернувшись вскоре после заката из очередной своей "экскурсии", Гурьев вошёл в горницу, где Тешковы уже вечерять собирались, его дожидаться уставши, выложил из котомки на стол небольшой свёрток и подкрутил фитиль у лампы, чтобы давала побольше света:
- Поглядите, дядько Степан, - он развернул тряпицу. - Попадалось кому ещё тут такое дело?
Кузнец взял двумя пальцами самородок, тянувший никак не меньше, чем на две с половиной – три унции. Повертел, ковырнул ногтем, пожевал губами. И выругался:
- Ну, не было печали! Где ж ты его выкопал-то?!
Гурьев достал самодельную карту, даже не карту – кроки, показал место, пояснил:
- Больше брать не стал – припоздниться не хотелось, дядько Степан. А что, разве никто там раньше не бывал?
- Припоздниться, говоришь, - Тешков огладил бородищу ладонью. - Бывал, не бывал… Плохие это места, Яшка. А год назад двое казаков с соседней станицы сгинули аккурат в этом месте. Так и следа не нашли. Лучше б ты уж Палашку за сиськи держал, что ли, чем шляться-то там!
- Одно другому не мешает, дядько Степан, - улыбнулся Гурьев. - Я завтра туда снова поеду, с самого утра.
- Нет.
- Да что вы, дядько Степан?
- Говорю тебе, Яшка, - гиблые там места!
- Это всё глупости, Степан Акимыч, - сердито, новым каким-то тоном сказал Гурьев, и как-то по-новому усмехнулся. - Я не намерен разворачивать промышленную добычу, но оставлять самородное золото просто так валяться – это, извините великодушно, просто идиотизм. Плохие места. Суеверия, и ничего больше.
Место и в самом деле было плохое – это Гурьев почувствовал и без пояснений Тешкова. Что же могло до такой степени напугать людей, чтобы они не решались даже заглянуть туда, где золото в самом прямом и первозданном смысле этого слова валяется под ногами?! Бандиты? Но почему не увидел он нигде даже намёка на человечий след? Такое чувство, что место это вынырнуло из небытия прямо у него, Гурьева, перед носом. Да хотя бы поэтому следует во всём непременно и тщательно разобраться, решил он.
- Ты вроде как кузнечному делу учиться приехал? Вот и учись! - хлопнул Тешков в сердцах по столу рукой. - Или золото мыть побежишь? Да и сколь его там?
- Сколько не есть – всё наше, - упрямо наклонил голову набок Гурьев. - Два дня, Степан Акимыч. Завтра и послезавтра.
За два дня он планировал собрать хотя бы самородки. Почти всё, что он успел увидеть, было чистым золотом – вкрапления кварца если и имелись, то минимальные. Из каких глубин выносила вода Тыншейки это богатство? И кто его охраняет?
- А потом что?!
- А потом – посмотрим. Песок я мыть не собираюсь. В одиночку, во всяком случае. Вы только Полюшке не говорите, изведётся вся.
- Оно и видно, что ты городской и нехристь, - вздохнул кузнец. - Это не бирюльки, Яшка. Смотри, я тебя упредил!
На следующий вечер Гурьев вернулся с двумя полными кошелями – никак не меньше шести фунтов. Одни самородки, - побольше, поменьше. Кузнец закряхтел:
- Что делать-то станешь, Яшка?
- Сейчас вот прямо – ничего, - он пожал плечами. - До следующего раза, как в Харбин поедем, пускай полежит. Есть у меня мысли кое-какие.
- Чудной ты хлопец, - помотал головой Тешков. - Это ж богатство какое!
- Да какое там богатство, - отмахнулся Гурьев. - Богатство, дядько Степан, по-другому выглядит и иначе пахнет. А это так. На булавки.
- На була-а-авки?! - опешил кузнец. - Да тут… тыщ на сорок рублёв, ежели не поболе, старыми-то! Я сроду деньжищ таких в руках не держал!
- Это ничего, дядько Степан, - Гурьев улыбнулся. - Ещё повоюем.
Весь следующий день, с того самого часа, как Гурьев уехал, ходил Тешков сам не свой, туча тучей, и работа из рук валилась. Злился на себя кузнец, а поделать ничего не мог. Он к Гурьеву здорово за это время привязался. Уже и планы строить начал, - это хорошо, что хлопец покамест ни с кем женихаться из девок станичных не тянется, пускай перебесится с Пелагеей. Жениться на ней он не женится, понятное дело, а ума да опыта поднаберётся. А там, глядишь, и Настёна подрастёт. Вон как у него дело в руках горит, - загляденье. Что за шестерёнки он там куёт да тачает-то, вот интересно? Вострые, как бритва. А хлопец толковый, ох, толковый. А что нехристь… Ну, нехристь – это дело такое, поправимое. Надо к отцу Никодиму в Усть-Кули съездить, посоветоваться. Да золото ещё это, будь оно неладно!
А вот как в воду глядел Степан Акимович. И когда увидел Гурьева, подъезжающего к воротам, так и захолонуло у кузнеца сердце: криво сидел в седле хлопец, неправильно. А дальше – увидел Тешков, как выходят из темноты ещё шесть лошадей, все осёдланы, да ружьишки к сбруе приторочены.
- Эт-то… что?! - просипел одними губами кузнец.
- Принимайте трофеи, дядько Степан, - Гурьев спешился и, побледнев, взялся рукой слева, там, где ключица.
- Марфа!!! - заревел Тешков. - А ну, бегом за Палашкой, живо!!! - подставив Гурьеву кряжистое своё плечо, забормотал: – Упреждал я тебя, Яшка! Что ж ты так?! Сынок…
- Да не волнуйтесь, дядько Степан, - поморщился Гурьев. - Пуля японская, навылет прошла, крови чуть больше натекло, чем след, это не радует. Но не смертельно, вот совершенно.
Он немного поскромничал, по укоренившейся привычке: пулю из карабина он самым позорным образом прозевал, а кроме пули, заработал ещё пару чувствительных царапин: всё ж таки многовато противников за один-то раз. И драться с дыркой в плече пришлось, - только это и мог бы привести Гурьев в своё оправдание.
- Да что было-то, расскажи толком! - взмолился кузнец.
- Хунхузы, - снова поморщился Гурьев. - Я, дурак, думал, они ближе подойдут, а они, видишь, решили подстрелить меня сначала. Ну, да я справился.
- Это как же?
- А так, - он усмехнулся. - Это службишка, дядько Степан, не служба.
- Кони-то… Ихние, что ль?!
- Так точно, - вздохнул Гурьев.
- А сами?! - уже предвидя ответ, всё-таки спросил кузнец.
- Там, - указал Гурьев подбородком в ту сторону, откуда приехал. - Лежат, касатики.
- Ну, Яшка…
- Вы коней распрягите, дядько Степан. А то сейчас вся станица сбежится.
С этим трудно было не согласиться. Однако кузнец не успел. В избу влетела Пелагея, - судя по всему, и одевалась-то в невероятной спешке:
- Яшенька… Птенчик мой… Что ж это?!
Она шагнула к Гурьеву, отчаянно закусив губу, рванула на нём рубаху… И, повернувшись к Тешковым, зарычала:
- Ну, что встали столбами?! Воду кипятите, простыню рви, Марфа!
- Успокойся, Полюшка, - мягко придержал женщину за руку Гурьев. - Не страшно. Заживёт, как на собаке.
Птенчик, подумал Тешков, глядя на Гурьева. Птенчик, - а сам-один шестерых хунхузов, что твоих сусликов, положил, видать. Шестерых ли?! Птенчик. Это что ж из него будет, когда на крыло-то встанет?!
Перевязав Гурьева, Пелагея немного утихла, хотя командирского тона не оставила:
- Идти-то сможешь, Яшенька?
- Смогу, конечно.
- Давайте ко мне его. Я выхожу, всё не в курене с дитями. Давайте ж, ну?!
Уже у Пелагеи Гурьев, цыкнув на неё, чтоб не суетилась, сам, при помощи зеркала, заштопал прокалённой иглой и шёлковой нитью длинный разрез на боку, протянувшийся через три ребра, - чуть-чуть до кости не достал ножевым штыком ловкий, как уж, китаец, похоже, знакомый с боевыми искусствами отнюдь не понаслышке. Руки даже не дрожали почти. Зато Пелагея вздрагивала каждый раз, как Гурьев продевал иглу под кожу – словно ни разу крови не видала. Порез на правой ноге он зашивать не стал – должно было зажить и так.
Утром Гурьев проснулся, когда солнце уже светило вовсю. В голове ещё немного потрескивало, но чувствовал он себя, тем не менее, вполне прилично. Пелагея, услышав, как он заворочался, быстро подошла к нему, потрогала лоб: