Пацан стрелой сорвался с места и вскоре возвратился обратно - да тут и бежать-то было всего ничего: от Славной улицы до церкви Николая Чудотворца едва ль и сотня саженей набиралась. Гриша и сам бы мог доскакать, да неохота было одежду пачкать - уж больно грязна Нутная, не то что Славная. А кафтан на Гришане новый - только что из сундука молодая жена достала. Английского сукна, василькового цвета, по обшлагам украшен битью - расплющенной серебряной проволокой. Правый рукав топорщится - словно засунуто что. Ну, а что именно - о том Гришаня даже Ульянке пока не рассказывал. Поверх кафтана небрежно накинут длинный ярко-желтый охабень с завязанными позади рукавами, тоже украшенный, только не битью, а узорчатой тканью. Выпендривался Гришаня - вполне мог бы и простой плащик набросить, не шибко-то холодно было, даже шапку на голову не надел, да не забыл золоченый обруч. Зато вид имел солидный, сразу ясно - старший посадничий дьяк едет, Григорий Федосеевич, человек всеми уважаемый и богатый. Ну, уважаемый, понятно, а вот насчет богатства… Пожалуй, окромя охабня с кафтаном да немецкого, расшитого серебром, вамса, ничего больше за душою и не было. Конь - и тот казенный, а в усадьбу на углу Ильинской и Славной сам посадник, Олег Иваныч Завойский, пустил пожить, пока молодожены свое жилье не купят. Да ведь и купил бы Гриша! Еще осенью бы купил, кабы не проклятые пираты, что оставили от всех Гришиных капиталов, вложенных в африканскую экспедицию, один пшик. Мог бы и не рисковать всеми-то деньгами, да бес попутал, вернее - жена Ульянка. Той все хотелось скорее. Вот и дохотелось, блин. Гриша сплюнул. Говорил ведь Олег Иваныч: "Выслушай бабу, да сделай наоборот!" Не послушал. Впрочем, не один он тогда пролетел.
- Нету хозяина, мил человек, - подбежал ближе мальчишка. - Баба его сказывала: со службишки не вернулся еще.
- Со службишки? Ага… На, лови пуло.
Впереди, в сотне саженей, на перекрестке Славной с Витков-переулком, средь ивовых зарослей, в виду Ганзейского двора, стояли трое. Все молодые - вряд ли старше Гришани, двое - так вообще почти дети - в сермягах с заплатками, на ногах - кожаные лапти-поршни. Те, что помоложе, - пошатывались, будто пьяные, впрочем, они и были пьяными, потому как возвращались с Лубяницы, из корчмы, да вот по пути решили зайти к Немецкому двору, угостить переваром лепшего дружбана Олельку Гнуса. Тот их старше - вожак признанный - наглый, упитанный, краснорожий, что ни слово - то ругательство мерзкое. Высвистали Олельку со двора, из-за пазухи баклажку вытащили. Олелька на них шикнул, на двор оглянулся боязливо. Хозяин, господин Якоб, пьянства не терпит.
- Дак ты не тут, во-он, в кусточках…
- В кусточках? Ну, лады… Только быстро. Мне еще пару телег разгружать, как с Торга приедут.
- Да пошли ты эти телеги!
- Ага. И буду с вами тут бедовать. А так - заработок справный.
Сделав изрядный глоток, Олелька вытер губы рукавом. Хорош перевар! Забористый.
- Дак что, пойдем сегодня с кистенем? - предложили.
Олелька пожал плечами, треух на затылок сдвинул, губы сложил дурашливо:
- Тю… Чего ж не пойти?
И тут же вдруг сник, нижнюю губу оттопырив. Вспомнил, что говорил хозяин. А говорил он многое, и не так он говорил, как хозяйский гость, недавно приехавший из Ревеля, - по всему видно, человек непростой, важный. Понадобился, вишь, им зачем-то Олелька. Денег много сулили и от суда новгородского упасти обещались - от того суда по сей день задница у Олельки болела - не наказывали допрежь плетью в Новгороде, а вот поди ж ты, ввели, специально для "вьюношей да отроков беспредельных". Ну, козлы, наплачетесь, узнаете еще, кто таков Олелька Гнус!
- Гляньте-ко, друже! - один из мелких - Куроня - ткнул приятелей в бок. - Ишь, раскрасавчик.
Прямо к ним, вдоль по Славной, приближался всадник - молодой светловолосый парень в богатой одежде.
- Собьем? - Куроня деловито достал кистень.
- Сдурел? - возразил второй. - У него ж сабля!
- Не сабля это, шпагой знающие люди прозывают, - посмотрев на всадника, прокомментировал Олелька. - Эх, жаль, светло еще. Хотя… - Он посмотрел по сторонам. - Попробуем. Вроде тихо. Вы, ребята, с кистенями. Куроня, дай-ка пращу. Эх, камень бы… Вот, кажись, подходящий. Ну, пошли. Как всегда действуем.
Не доезжая до Немецкого двора, Гришаня придержал коня около нищего. Молодой парень, пацан еще, с черной повязкой на глазах, шел прямо посередине улицы, стуча перед собой посохом, вернее, обломком ветки. Левая рука его, тоненькая, дрожащая, какая-то птичья, была вытянута вперед.
- Пода-а-айте, люди добрые, за-ради Господа нашего, Иисуса Христа! - заблеял парень, оказавшись рядом с Гришаней.
Тот потянулся к калите, поискать мелочь. Только нагнулся, как… бамм! Просвистело что-то да ка-ак треснет прямо по голове. Если б не обруч - несдобровать бы Грише, да и так-то в глазах потемнело. А нищий словно того и ждал - подпрыгнул, тигрой в рукав вцепился да потащил вниз. Никакой он не слепой оказался! Тут и второй откуда-то взялся - вместе навалились и давай мутузить. Гриша пару ударов пропустил, а уж потом-то изловчился, схватил татей за шеи да хряснул лоб в лоб. Те и сомлели, правда, ненадолго. Неподалеку, в кустах, третий обнаружился. Здоровенный бугай, красномордый. Стоял, лыбился.
Пошатываясь, Гришаня поднялся на ноги, потянул из ножен шпагу…
Увидев такое дело, красномордый подойти не решился. Свистнул только заливисто так, по-разбойничьи, да и скрылся за кустами, как и не было. И кому свистел?
Не выпуская из руки шпагу, Гриша осмотрелся вокруг. Те двое, что валялись в грязи, исчезли вместе с Гришиным кошельком. Пес с ними, пусть подавятся, холопьи рыла. Однако впредь наука. Вдруг, словно вспомнив что, схватился за рукав, нащупал тяжелый сверток… Слава богу, на месте.
Перекинув грязный охабень через луку седла - кафтан пострадал значительно меньше - старший дьяк Гришаня Сафонов рысью потрусил к Торгу. Не доезжая, свернул вправо у церкви Параскевы Пятницы - а тут уж и рукой подать до приказных палат посадничьих. Повезло парню: Олександр Гордиев, дьяк по особым поручениям, кого он на Нутной искал, на месте, в палате оказался. Да не один - с ним вместе и посадник, Олег Иваныч Завойский, боярин славный.
Кивнув страже, Гришаня взбежал на крыльцо. Перед дверью остановился, волосы рукой пригладив, постучал вежливо.
- Кого там несет, на ночь глядя? Сказано ведь всем было - рабочий день до пяти вечера. - Олег Иваныч, в коротком, до колен, кафтане изумрудного цвета, недовольно оторвался от кучи бумаг и березовых грамот, кои ему дьяк по особым поручениям почтительно подсовывал на подпись. Ярко-красная, расшитая золотыми цветами ферязь посадника, игравшая ныне роль плаща, валялась рядом, на лавке.
- Ба! Да никак Гриша! - увидев вошедшего, разом воскликнули оба, дьяк и посадник. - Ну, заходи, заходи. Рассказывай. Чего такой всклокоченный? Ульянка на порог не пустила?
- Если бы…
Махнув рукой, Гриша в нескольких словах обрисовал случившееся с ним происшествие, после чего искательно посмотрел на серебристый кувшин, стоявший рядом с заваленным бумагами столом, на большом сундуке.
- Испей, испей. Мальвазея знатная, - разрешил Олег Иваныч. - Олексаха, дай ему кружку.
Пока пил, молчали. Даже от бумаг своих отвлеклись - так хотелось поскорей услышать известия, ради которых и посылали Гришу в дальние обители. Давно уж ждали его возвращения, давно.
- Все - здесь. - Гришаня вытащил из-за пазухи плотный бумажный свиток. - Пока читаете, я ко владыке, на Софийскую, съезжу, с просьбой одной. После вернусь, доложу. Оно и тебя, Олександр, касается. Вернее, Настены твоей…
- Не торопись к владыке, парень, - поднял руку Олег Иваныч. - Думаешь, мы тут кого дожидаем? Его, владыку Феофила. До вечерни обещался быть. О! Чьи там кони на дворе ржут? Загляни-ка в окно, Гриша, не владычный возок?
- А и в самом деле - владыко.
Архиепископ Великого Новгорода и всех сопредельных земель выглядел как нельзя бодро. Быстро - торопился к вечерне в собор Святой Софии - вошел в горницу, благословил склонившихся и - особо и с удивлением - бросившегося на колени Гришаню.
- Рад тебя видеть, человече. Долгонько ж ты ездил. Надеюсь - не зря.
- Не зря, владыко.
- Ну, не томи! - взмолился наконец Олег Иваныч. - А то скоро ночь уже, а мы и не в курсе, чего ты там наразведывал. Да и владыко, поди, торопится.
- За меня не волнуйтесь, - успокоил Феофил. - Когда надо - уеду. Ну, самое начало послушаю. Говори, Гриша.
- Тогда, если позволите, начну сразу с просьбы. Поелику заезжал в обитель Антоние-Дымскую, там перед моим приездом странник преставился да настоятелю наказывал передать некие вещи игумену Феофилакту - да, да, именно так он тебя называл, владыко! И кое-что - некой жонке Настене, что с улицы Нутной.
Тут уж встрепенулся Олексаха.
- Что ты там про Настену-то?
- Тот странник, что помер, мужем ее оказался, Федором. Тем самым, который сгинувший. Передал он детишкам несколько золотых, а остальное - самое важное - завещал Софийскому Дому. Настоятелю Дымскому сказывал, что с дальних земель странствует, лежат-де, земли те за ледяным морем-окияном, за полнощными странами да за лесами, горами, болотами. Но и там новгородские люди скиты да остроги устроили - и теперь помощи просят. Вот письмецо-то…
Гришаня с почтением протянул архиепископу небольшой кусочек пергамента. Владыко, посетовав на зрение, передал письмо Олегу Иванычу. Тот кивнул и быстро пробежал глазами послание, зачитывая вслух наиболее интересные места.