Словно бесплотные тени, скользнули в открытые ворота, исчезнув в темноте улиц. Один связанный сторож Онисим остался на дворе, рядом с собачьей будкой, и, выждав немного, заголосил…
- Я бы тебе обязательно помог, Олег, - выслушав рассказ Олега Иваныча, покачал головой рыцарь, - но, поверь, у меня не настолько большой отряд, чтобы взять штурмом Мирожский монастырь.
Они сидели впятером в шатре фон Вейтлингера недалеко от реки Синей, за которой виднелись укрепления Красного Городка. Московские всадники в зеленых тегиляях на низкорослых коньках гарцевали на земляном валу и грозили рыцарским сторожам кулаками. Боя не случилось - вовремя вернулся фон Вейтлингер, приказав немедленно отойти. Не столь и много было ливонцев, чтоб устраивать сечу, да не затем, честно говоря, и ехали. Сопровождали посланника магистра, а к Красному Городку подступили так, для куражу больше, даже из арбалетов не стреляли. Хотя, не появись московское войско, кто знает…
Всадник на вороном коне, в черных латах, выехав на вал, повелительно махнул рукой, и московские воины, подгоняя лошадей, скрылись в открывшихся воротах крепости. Последним, оглянувшись на рыцарские шатры, въехал в ворота черный всадник в развевающемся плаще.
Небольшой отряд рыцарей, оставив Городок, расположился на ночлег примерно в полверсте от речки Синей, у поросшей орешником балки. Разбили шатры, кнехты быстро развели костер.
- Думаю, нам не войти в монастырь даже хитростью, - продолжая начатую беседу, почесал бородку фон Вейтлингер. - Московские воины наверняка будут сопровождать нас до самых земель Ордена. А монастырь, насколько я знаю, совсем в другой стороне. Тебе ведь нужен женский?
- Я вовсе не прошу о невозможном, Куно, - Олег Иваныч протянул озябшие руки ближе к наполненной красными углями жаровне. - Просто поведал тебе о своем горе… ты ведь сам спрашивал. И совсем не просил о помощи! Спасибо, ты уже мне помог. И довольно своевременно, надо сказать!
За тонкими стенками шатра брезжил рассвет. Весело переругиваясь, кипятили на костре воду кнехты, в ореховых зарослях чирикали проснувшиеся воробьи, ржали привязанные в балке кони.
- Да, если б Софью спрятали в мужском Мирожском монастыре - было б гораздо легче, а так… В женский-то нас и на порог не пустят. Впрочем, не всех…
Олег Иваныч пристально, словно впервые увидев, рассматривал Гришаню. Рыцарь фон Вейтлингер перехватил его взгляд и усмехнулся.
- Брат Конрад, - тихо заметил он, - как раз прикупил в Пскове сурьму и румяна для своей пассии в Феллине.
- А платье? - враз просек тему Олексаха. - Хотя тоже можно в Пскове купить…
- Эй, эй… Вы что это задумали? - испуганно передернул плечами Гришаня. - Грех ведь! Да еще в пост…
- Никакой это не грех, Гриша, - заметил Олег Иваныч, - а просто-напросто лицедейство!
На следующий день, ближе к вечеру, в ворота женского монастыря постучалась молоденькая девчонка в накинутом поверх летника полушубке и круглой девичьей шапочке, отороченной бобровым мехом. Несколько нескладная и угловатая, но на лицо смазливая. В руках девчонка держала большую накрытую белой тряпицей корзину.
- Ишь, нарумянилась, словно праздник, - осуждающе покачала головою открывшая ворота черница.
- К матушке-игуменье, с рыбкой, - девчонка приоткрыла корзину.
- Ну, проходи, проходи, не стой… - закрывая ворота, буркнула черница. - Посейчас, скажу ужо матушке…
- Девица, говоришь? С рыбкой? - задумалась матушка - сухопарая, довольно хорошо сохранившаяся женщина лет сорока с белым гладким лицом. - Видно, из деревни за куличами на Пасху… Ладно, зови… рыбку засолим.
- Мне б ночесь остаться, матушка, - поставив корзинку на пол, кинулась в ноги настоятельнице девка. - А то темно уж, страшно!
- А ты молитву-то чаще твори, дщерь, вот и не будет страшно! - посоветовала игуменья и, как бы невзначай, провела по девичьему подбородку холодным костистым пальцем.
- Ладно, так уж тому и быть! Оставайся, синеглазая, - с придыханием произнесла она. - Ночесь придешь ко мне в келью, исповедаться.
- Благодарствую, матушка, - в пояс поклонилась девица.
В трапезной монастырской пусто было - пост, на столе бадьица с водой ключевой стояла, три послушницы-молодицы, молитву сотворив, по очереди корцом из той бадьицы воду черпали - пили. Шептались, пересмеивались грешным делом.
- Скажете ль, где водицы напиться? - неслышно проскользнула в трапезную синеглазая девчонка - не монашенская, по одежке видать.
Послушницы вздрогнули, одна аж корец из рук выронила. Упал корец на пол, водой холодной ноги окатив.
- Тьфу ты, прости Господи! - ахнули. - Думали, матушка… А ты-то кто?
- Э… Феврония я… девица.
- Со Пскова?!
- Со Пскова, со Пскова.
Обрадовались послушницы, тут же девицу Февронию утащили в келью - от матушкиных глаз подальше. Спрашивали о том, что во Пскове делается, да не встречала ли случаем Феврония Федота-кузнеца, да Акулину-прачку, да Манефу-коренщицу. То родители послушниц были. Видно, скучали девчонки в монастыре-то, не привыкли еще.
В лесу близ монастыря вечеряли двое - окольчужены, оружны, ухватисты. Костра не жгли - паслись монастырских. Лепешку постную холодным кваском запивая, на монастырь посматривали в нетерпении. Рядом четверка лошадей к деревьям привязана. Хорошие лошади, быстрые, сильные, злые - немецкие. Солнце садилось уже…
- Может, зря, Олег Иваныч, рыцарей с собою не взяли?
- А какой тут от них прок? Внимание привлекать только… Лошадей дали - и ладно, дальше сами управимся. Не в силе ведь тут дело, Олександр, в хитрости!
Помолчали оба, квасу попили. Походили вокруг лошадей, руками помахали - погрелись. Дальше ждать принялись, на небо посматривая. Темнело быстро.
- А еще, говорят, девы, будто на речке Синей водяной объявился - старец страшной, бородища зелена, очи - с плошку!
- Спаси, Господи!
- Хватает тот водяной и пешего, и конного, и мужика и бабу, никому проходу не дает. Особливо девицам!
- Ой, Феврония, какие ты страсти рассказываешь…
- Погодите, еще о волкодлаке скажу.
- О ком?
- Об оборотне богопротивном, что человеков, аки кур, поедает!
- Господи помилуй нас, грешных. Хорошо, у нас пес в обители - Злоб - чистой волкодлак, чужого кого - враз порвет. Но доброй… Кормишь когда, так и ластится… А с виду - чисто волкодлак, спаси, Господи!
- Вот и боярыня молода, что в обитель вашу приехавши, того волкодлака пасется.
- Какая боярыня? Ах, та жена, что не так давно привезена… В келье рядом с матушкиной живет.
- Где-где живет?
- Да ты про волкодлака-то сказывай, Феврония, не томи!
- Скажу, скажу… Вот только матушка ваша велела посейчас зайти ненадолго. Вернусь ужо скоро, ждите, девы!
- Уж ты приди, Феврония. Больно ты нам люба стала!
- Приду, сказал… тьфу… сказала. Ждите! Да, вы волкодлака-то вашего, пса, привяжите, а то, мало ли, чрез двор пойду… Разорвет еще. Страшно. А как приду, отвяжете.
- Ой, боязно, Феврония. Матушка-то не велит по ночам привязывать. Ну да ладно, для-ради тебя токмо… Возвращайся скорей!
Вместо шапки бобровой повязав по-монашески плат, девица Феврония, проворно проскользнув мимо кельи игуменьи (спросила у послушниц - где, у них же и плат взяла), остановилась напротив низкой дверцы в стене, прислушалась. Вроде как за неплотно прикрытой дверью плакали. Наклонилась Феврония, глазом к щелочке приникла.
Жесткая холодная рука вдруг неожиданно схватила ее за плечо!
- Ты что тут деешь, дщерь?
- Ой… Так… к тебе ж и иду, матушка! Сама ж звала…
- Ну, идем, коли пришла.
- Тьфу ты, вот неладно.
- Что ты там шепчешь?
- Да говорю, слава Богу, что тебя, матушка, встретила - а то совсем заплутала в обители-то…
Просторна была игуменьи келья - стены темным сукном убраны, позолочены лампады, киот серебряный. На столике у окна - книга, видно Писанье Святое - Библия, в переплете, смарагдами украшенном. Больше ничего не было в келье - скамейка одна низенькая да ложе узкое, жесткое, тканью грубой покрытое.
Как вошли, заперла игуменья дверь на засовец, за руку девицу взяла:
- Сирота, говоришь?
- Сирота, сирота, - та закивала. - Полнейшая…
- Это хорошо… Хочешь к нам в обитель?
- Ой, матушка! Да всю жисть токмо про то и думала-надеялась!
- То ладно. Смотри, будешь меня слушать - не обижу. А покуда, пошли-ко…
Откинув со стены плотную ткань, игуменья отворила узкую дверцу…
За дверцей оказалась спальня. Ложе - широкое, медвежьей шкурой убрано, не то что в самой келье.
- Тут и ляжешь, в ногах. Помоги-ко разоблачиться.
Матушка-настоятельница сбросила с ног небольшие сапожки без каблука и, повернувшись к девице спиною, повелительно кивнула.
Дрожащими руками Феврония расстегнула фибулы.
Медленно сбросив одежды, обнаженная игуменья повернулась к девчонке и ласково положила ее руки к себе на плечи. Белое, красивое лицо, стройная фигура, тяжелые, налитые соком груди пылали жаром.
- Дай-ко сыму с тебя плат. Ой… Ты уж и обстрижена, где коса-то?
- Ммм…
- Не бойся, синеглазая. Давай-ко, подыми руци… Вот…
Сняв с Февронии летник, настоятельница провела руками по ее спине.
- Какая ж ты худая, нескладная… Ну… снимай сарафан-то.
- Ой, матушка… Совсем забыла… Меня ж послушницы ждут. Помолиться вместях договаривались, - девица испуганно прижала руки к груди. - Да и корзина моя там, и вещицы…
- После заберешь. Впрочем… Что за послушницы?
- Да есть там одни… Так я сбегаю, матушка? А то заждутся ведь, искать будут. Потом подумают невесть что…