— Тебе удобно? — спросила Вера Васильевна. — Застегни получше пальто, можно простудиться, ты слышал, дорога дальняя.
— Я уже не маленький, мама, — возразил Славушка. — И к тому же на мне калоши.
Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами.
— Мил-лай!
— А как ее зовут? — спросил Славушка.
— Чевой-то? — спросил Федосей. — Вы об ком?
— Говорю, как ее зовут? — повторил Славушка, кивая на лошадь.
— Кобылу-то? — переспросил Федосей. — Эту Машкой, а дома еще Павлинка, та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет…
— Это как на завод? — не понял Славушка.
— Ну, для хозяйства, для хозяйства, — сказала Вера Васильевна. — Та лошадь получше, вот ее и берегут.
— На племя, — разъяснил Федосей. — От ей потомствие будет получше.
Путешественники миновали станционные пакгаузы, миновали громоздкий серый элеватор, и Машка затрусила по широкой, плохо вымощенной дороге с глубокими колеями, полными жидкой грязи.
Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне.
— Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? — полувопросительно сказал он и покачал головой. — Мы-то думали…
Он не договорил.
— Кто мы? — спросила Вера Васильевна.
— С жаной мы, — пояснил Федосей. — Мы с Надеждой шестой год у твоей родни…
— Так что же вы думали? — поинтересовалась Вера Васильевна.
— Думали, показистей будешь, — с прежней непосредственностью объяснил Федосей. — А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас…
Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя.
— А сколько верст до Успенского? — спросил Славушка.
— Верст-то? — переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал лежащие перед ним версты. — Поболе сорока.
Нельзя понять, много это в его представлении или мало.
Славушка рукой обвел окрестность, точно хотел приблизить к себе открывшиеся перед ним однообразные мокрые поля.
— И все так? — спросил он.
— Что так? — переспросил Федосей.
— Поля, — сказал Славушка. — До самого дома?
— Поля-то? — переспросил Федосей и утвердительно кивнул. — До самого дома.
И Славушке подумалось, как скучно жить среди этих мокрых и черных полей.
— Да, мамочка! — вырвалось вдруг у него. — Заехали мы с тобой…
— Ты так думаешь, Славушка? — тихо спросила Вера Васильевна и нахмурилась. — У нас не было иного выхода…
— Да я ничего, — сказал Славушка. — Жить можно везде.
Он вытащил из внутреннего кармана своего пальтишка полученную им в подарок газету… Что-то будет впереди? Славушка вспомнил, как его товарищи по гимназии пытались угадывать будущее: раскрывали наугад какую-нибудь книгу и первую попавшуюся фразу считали предсказанием. Мальчик заглянул в газету и прочел: «В Европе чувствуется дыхание нарастающей пролетарской революции…» К чему бы это?… И снова запихнул газету в карман.
Нескончаемые пустые поля, грязная ухабистая дорога, сердитый осенний ветер, монотонная рысца Машки, не то придурковатый, не то равнодушный ко всему Федосей, так похожий на дикобраза, мать со своими печальными и тревожными глазами и такими же печальными и тревожными раздумьями…
Они находились далеко, очень далеко от Европы.
Поля, поля, бесконечное унылое жнивье, исконная русская деревня, Орловщина, черноземный край…
Отойти бы подальше в комкастое поле, стать над бурой стерней, наклониться, схватить в горсть сырую черную землю и, не боясь ни выпачкаться, ни показаться смешным, прижаться щекой к этой земле, к своей земле, такой нестерпимо холодной и влажной… Вот как можно ощутить свое родство с этой землей!
И ехать дальше — от ветлы на горизонте до ветлы на горизонте.
— Шевелись, мил-лай…
Моросит дождичек. Мелкий, надоедливый… А Славушка чувствует, что он в России: серое небо, серое поле, а он дома.