— Я бы дал, да не осталось ни кусочка.
Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка клянчит у него сахар.
— Да ты что! — воскликнул Славушка. — Разве я сахара? Я память от тебя…
Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений, подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.
— Это от меня память, — скороговоркой сказал он, захлебываясь словами. — На всю жизнь. А ты мне… — Он запнулся, не зная, что сказать. — А ты мне… Хоть пуговицу!
Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных пассажиров — все позабылось на мгновение.
— Да у меня и пуговицы-то… — несмело сказал Рыбкин и улыбнулся. — Постой…
Он сунул руку за пазуху, достал газету, разорвал пополам и протянул мальчику. В те голодные годы, особенно для мужчин, газета тоже была драгоценностью.
— Не серчай, больше нечего, — сказал он, виновато улыбаясь. — Но ежели на память…
— Спасибо, — сказал Славушка и спрятал газету в карман.
— Вот и ладно, хоть почитаешь. Прощевай, теперь мне весь день отбрехиваться. — Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно.
Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать.
— Куда ж теперь? — спросила она сына. — Обещали выслать лошадь, но как ее найти?
— А мы подождем, — сказал Славушка. — Пойдем в вокзал, не мы найдем, так нас найдут…
Вдали у пакгаузов стояли люди, было трудно рассмотреть, что они делают. Какой-то мужик прошел по перрону и скрылся. Вышел железнодорожный служащий, подошел к станционному колоколу, позвонил — неизвестно кому, неизвестно зачем — поезд продолжал стоять — и тоже ушел с перрона.
Вера Васильевна и Славушка вошли в зал для пассажиров.
— А ну как за нами не приедут? — тревожно спросила Вера Васильевна.
Они сели на диван.
— Ты хочешь есть? — спросил Славушка.
— А ты? — спросила Вера Васильевна.
— Не особенно, — сказал Славушка. — Вот чаю бы с печеньем…
— Ты у меня фантазер, — сказала Вера Васильевна. — Ты помнишь, когда ел печенье?
Тут в зал вошло довольно-таки странное существо в коричневой войлочной шляпе и грязном брезентовом плаще, из-под которого торчали веревочные чуни. Однако наиболее примечательно было лицо. Отовсюду торчала колючая белесая щетина, она ершилась и на подбородке, и на щеках, и даже лоб как будто зарос волосами, а из-под мохнатых колючих бровей поблескивали умные крохотные глазки.
Мужик походил по залу, остановился против Веры Васильевны, у него из рукава, точно у фокусника, выскользнул вдруг короткий кнутик, он постегал себя по ноге и внезапно спросил:
— Могет, ты-то и есть барыня, ась?
— Вы за нами? — обрадовалась Вера Васильевна. — Только какая же я барыня?
— Ну как не барыня. Только больно худа… — Он похлопал себя кнутиком по рукаву. — Поедем, что ли?
У коновязи переминалась пегая лошадка, запряженная в телегу.
— Хотели дрожки послать, да грязи убоялись, — объяснил незнакомец. — Кланяться велели.
— Кто? — спросила Вера Васильевна.
— Известно кто, — сказал мужик, отвязывая лошадь. — Павел Федорыч.
— А вы кто же будете? — поинтересовалась Вера Васильевна.
— Мы-то? — удивился мужик, точно это было само собой очевидным. — Мы работники.
Он поправил сбрую, подошел к телеге, подоткнул сено под домотканую попону.
— Садитесь, что ли. Дорога дальняя.
— А вы кем же работаете? — спросила Вера Васильевна. — Кучером?
— Мы работники, Федосеем меня зовут, Федосом.
— Очень приятно, Федосей, — сказала Вера Васильевна. — А как по батюшке?
— А меня по батюшке не величают, — сказал Федосей. — По батюшке я только в списках, а запросто меня по батюшке не зовут.
Вера Васильевна и Славушка взобрались на телегу и утонули в сене.
— Ой, как мягко! — воскликнул Славушка.