– Значит, пил и тем вред организму приносил. Должен был выглядеть еще старшее своих годов… А он… Ну, неизъяснимый для на-учного знахарства факт! Не понимаю!.. – махнув рукой, лекарь встал и покинул кухню.
– Какую-то ерунду Мицу гутарит, – высказался Дерт, сын Дарта.
– Ну, лады…– старейшина взял стакан, и это послужило сигналом – мы все, презрев слова лекаря о вреде питья для внутрешних органов с точки зрения научного знахарства, выпили. – Значит он сам помер. А почему мы должны верить, что ты его родич?
– Договорить не дали… – проворчал я, вытаскивая из нагрудного кармана сложенный вдвое лист пергамента. – Нате, читайте!
Старейшина извлек очки в проволочной оправе с толстыми линзами, водрузил их на нос и принялся читать вслух:
"Внук мой, Уиш Салоник!
Надеюсь, письмо сие найдет тебя в городе Чеппле, где ты, как я знаю, проживаешь. Пишет тебе дедушка твой, урожденный Хуансло Хит. Обитаю я сейчас в селении Беляны, что на восточном берегу океана Сапфо, близ речки (ныне – болота) Длины, неподалеку от города Базика. Поселился тут давнень-ко и владею каменным домом с прилегающим к нему садом, а также кое-каким капитальцем. Люди тут хорошие, не злые, а особо выделяются благородством душ тутошнее на-чальство, старейшина и голова.
Чувствую я, Уиш, что здоровье мое ослабло, сердце побаливает, голова кружится иногда, верно, грядет мой смертный час. Других родичей у меня окромя тебя нет, так что приезжай, поживи со стариком, по-радуй меня на склоне лет, а как придет неминуемая кончи-на, так и вступишь во владение каменным домом с прилега-ющим к нему садом, а также кое-каким моим капитальцем.
Ты уж уважь старика, приедь.
Твой премноголюбящий X. X."
Ниже стояли число и подпись. Старейшина бросил пергамент на стол и глянул на меня поверх очков. В этих очках, линзы которых почти достигали размера блюдец, вид у него был потешный.
– А ты, значит, и есть Уиш Салоник?
Я протянул ему другой пергамент, где, как в давешнем тюремном свитке, который читали стражники, сухим конторским языком была описана моя яркая натура, а дальше говорилось, что имеющий оную натуру и податель сего дей-ствительно является Уишем Слоники, – и все это было скреплено гербовой печаткой городской конторы Его Пресвятейшества. Описание ста-рейшина тоже прочел вслух, все время поглядывая на меня поверх очков.
– Ну что, теперь поверили? – спросил я. Оба пергамента взял сначала гробовщик а затем Дерт, сын Дарта, причем последний рассматривал их с умным видом, держа вверх тормашками.
Старейшина осведомился:
– И давно ты письмо получил?
– Да уж месяца два будет.
– Ну? – старейшина забрал пергамент и внимательно осмотрел его. – Интересно… число над подписью старое старое, но чего ж тады…
Я быстро глянул на него – глаза старейшины за толстыми линзами были хитрющими и проницательными. Гробовщик и Дерт, сын Дарта, явно ничего не поняли, а он… неужто догадался, старый хрыч?
Впрочем, так или иначе, старейшина решил не распространяться о своих впечатлениях. Он протянул руку и сказал:
– Что ж, познакомимся, Уиш…
Пожав сухую ладошку, я спросил:
– А вас как величать?
– Как… Все кличут дедом Зайцем. И ты так зови. Выпьем за знаком-ство!
Мы выпили, и я почувствовал первую волну опьянения. Отрезая от яблока маленькие дольки и осто-рожно пережевывая их беззубыми деснами, старейшина поинтересовался:
– Что ж, Уиш думаешь здесь остаться?
– Для того и приехал.
– И как раз в день смерти деда… редкое совпадение… Нет, это я так, безо всякого намека. Значит, вступишь во владение наследством.
Гробовщик, все это время о чем-то тяжко размышлявший и ухвативший наконец ускользающую мысль за хвост, вдруг разродился:
– А етот… пощерк! Пощерк-то на писульке старика Хита али нет?
Дед Заяц покосился на него, затем на меня (я хранил безмятежное спокойствие) и сказал:
– Ну чего же, давайте проверим. Ежели Хит был грамотен, то где-то издесь должно быть хоть что-нибудь им написанное. Где, Уиш?
Ожидая от него именно этого довольно провокационного вопроса, я отвтил равнодушно:
– Еще не осматривался. Но, может, в спальне? Или наверху, в башне…
– Года мои не те, чтобы по лестницам зазря шастать. Глянем в спальне…
Мы прошли в спальню и раскрыли шифоньер. После недолгих поисков там, помимо полупустой фарфоровой чернильницы, нескольких перьев и сломанных угольных палочек, обнаружился смятый лист пергамента, на котором крупным почерком – таким же, как и в письме – было выведено:
"Устрицы океанские, консерв. – 7 банок (10 девр./б.)
коренья маулицы сушен. – 10 шт. (2 девр./шт.)
рыба суккубия, вялен. – 4 шт./1 кг. (5 девр./шт.)
Всего – 114 девр."
– А че такое "девр"? – удивился Дерт, сын Дарта.
– Пощерк тот же, – констатировал старейшина. – Так что, выходит, и письмо Хит писал. Уиш… – он хитро и с некоторым озорством глянул на меня, – Официяльно признаю тебя наследником покойного. Документ мы с головой потом справим… – придвинувшись ближе, дед Заяц тихо добавил: – Опосля отблагодаришь… А пока я вот чего думаю. Яма на кладбище выкопана, гроб есть, у вдовы Герма для поминок все гото-во… токмо сам покойный спарился. Так что схороним старика за место его. Надо будет надпись на камне замазать и выбить другую… – гро-бовщик кивнул… – Пусть снедь из дома вдовы к тебе перенесут. Ну, а про деньги за похороны и поминки с ей сам договорисси. Найдешь этот самый капиталец и тады отдашь. Верно я грю?
– Верно, – согласился я.
***
Похороны, что называется, не сложились.
Общее впечатление портил отец Витольд, не вполне оправившийся после конфуза с исчезновением тела. Он путался, несколько раз обозвал Хуансло Хита Метелином Гермом и не смог даже толком прочесть отходную. Не добавила толку и вдова кузнеца, которая поначалу мирно себе всхлипывала, а затем протиснулась ко мне и вцепилась как клещ, имея в виду вытянуть по-больше денег. Мы тихо проторговались почти всю церемонию, с трудом сошлись на десяти мерцалах, после чего вдова потеряла ко мне интерес и вновь принялась реветь. Когда отец Витольд с гре-хом пополам закруглился, к могиле выбрался старейшина и продребезжал что-то о всеобщей скорби и потоке слез. Мы все поскорбели и смахнули слезы. Потом я, повинуясь жесту деда Зайца, продефилировал вперед и изрек несколько проникновенных фраз. Все с интересом рассматривали новое лицо и оценивали городскую одежду, а в задних рядах несколько мужиков затеяли спор о примерной стоимости рыжих сапог. Чувствовал я себя донельзя глупо и поскорее нырнул обратно в толпу.
– Поминки ввечеру, в доме Хуансло Хита, – объявил старейшина, и мы с облегчением, чтоб не сказать – с радостью, разошлись.
Я собирался в тихом одиночестве хорошенько осмотреть дом и заодно поискать "капиталец", но тщетно – то и дело появлялись се-ляне, якобы для того, чтобы принести свои никому не нужные соболезно-вания, а на самом деле чтобы попялиться на меня и, если представится такая возможность, прихватить на память о покойном что-нибудь интерес-ное. Возможности такой я, впрочем, никому не предоставил. Потом из вечерней прохлады сада возникла монументальная фигура скорбной вдовы, наде-явшейся выторговать пару-тройку мерцалов… и не выторговала. Всплакнув для порядка, она позвала на подмогу нескольких женщин принялась вместе с ними переноситьиз своего дома посуду с едой и бутыли с напитками.
Вслед за похоронами не сложились и поминки.
Не сложились главным образом потому, что все, включая и меня, напились. Вернее будет сказать – все, во главе со мной. Я оказался в этом смысле застрельщиком главным образом потому, что после трехмесячного вынужденного воздержания поддался опьянению удручающе быстро, несмотря на обильную закуску.
К вечеру горница была битком набита селянами. За уставленным посудой длинным столом они сидели чуть ли не на коленях друг у друга. Стол имел достаточную ширину для того, чтобы во главе умести-лись двое, так что двое туда и если – я и старейшина. На противопо-ложном конце расположился лекарь, место рядом с ним пустовало в ожидании все еще корпевшего над своей писулькой головы, или, если хотите, управа. По левую руку от меня устроился сияющий неуместной сейчас улыбкой Дерт, сын Дарта, по правую от старейшины – сосредеточенно-насупленный гробовщик.
Когда все расселись, дед Заяц поднялся и загнул очень прочувственную речугу за упокой души "всеми нами почитаемого, доро-гого Хуансло Хита". Народ затих, я скорчил скорбную мину, мы выпили… Заскрипели лавки, зазвенела посуда и общих тостов больше уже никто не произносил. Вскоре о дорогом покойном как-то подза-были – атмосфера стала непринужденнее, голоса громче, и мрачные мысли, обычно сопровождающие такое мероприятие как поминки, отпусти-ли собравшихся. Я, чувствуя, что быстро пьянею, налегал на закуски, но это не очень-то помогало.
Старейшина, попыхивая трубкой, к дыму которой слабо, но вполне явственно примешивался пряный аромат безумной травы, придвинулся ко мне:
– Да, странным был твой старикан, – задумчиво продребезжал он. – Странным и скрытным.
– Во-во, – подтвердил Дерт, сын Дарта, навалившись на стол с дру-гой стороны.
– Ты-то сам его хорошо знал? – осведомился дед Заяц.
– Не, не очень. Так, встречались несколько раз, да и то давно. А в чем проявлялась эта его… странность?
– Ну вот, к примеру, с чего он жил? Сад садом, а на земле не работал никогда, ничего не выращивал, ни по кузнецкой части, ни по плотницкой, ни по скорняжной или какой другой мастаком не был, а однако ж на что-то жил и деньжищи у него не пере-водились… Вот токмо что в разных штучках-дрючках механических ку-мекал…