- Я твой грех замолю! - радостно пообещала подруженька. - Наши царские грехи есть кому прощать - коли понадобится, во всех церквах московских, во всех монастырях о тебе молиться станут! Вклады сделаю, в богомольный поход подымусь - всюду сама о тебе помолюсь, Аленушка!
Аленка, потупившись, вздохнула.
- Не то пропаду. Государыня Наталья Кирилловна со свету сживет… Да пусть бы бранилась! Любил бы муж, так и свекровина брань на вороту не виснет… Ведь знаешь, что она мне сказала? Что и я, мол, ту же мороку изведаю, как Алешеньку оженю! Что и мне таково же достанется, как ей сейчас со мной и с Петрушей! А его-то, чай, не винит! Аленушка, чем я ему не угодила? Ведь любил, Аленушка! Сидел напротив, за руки держал… Его испортили, вот те крест - испортили! Немцы проклятые! А порчу снять - это дело богоугодное!
- Тише, Дунюшка, тише!..
По лицу подружкиному решила Дунюшка, что более и уговаривать незачем.
- Мы с матушкой всё придумали! Сами-то не можем, смотрят за нами строго. А ты отпросись у светличной боярыни на богомолье, - учила Дуня. - Коли надо, деньгами ей поклонись! А как выйдешь из Кремля - найди ворожейку, пусть снимет порчу с Петрушеньки!
- Боязно, Дуня… - призналась Аленка.
- Ох, губите вы все меня!.. - вскрикнула Дунюшка. - На тебя-то вся надежда и была! Аленушка, неужто и ты отступилась?
- Поди, поди ко мне! - позвала Наталья Осиповна, и, когда дочь опустилась возле лавки на колени, принялась гладить ее по плечам, нашептывать горькие в ласковости своей словечки.
Аленка стояла, опустив руки. Страшно ей было - греха-то кто не боится? А пуще страха - жалость сердце разрывала.
Первой собралась с силами Наталья Осиповна. Дважды тяжко вздохнула - хочешь не хочешь, а нужно бабе тяжкий груз на себя брать, крест на плечи взваливать, дитя вызволять, на то она и баба…
- Аленушка!.. - Боярыня Лопухина, не поднимая со скамьи тяжелых телес, поманила девушку - и, когда та шагнула к ней, обняла, прижала и вмяла полное лицо в ее грудь, потерлась щекой о шершавую от мишурного шитья ткань сарафана, тяжко вздохнула. - Мы тебя вырастили, вскормили, ты нам разве чужая была, Аленушка? Нам тебя сам Бог послал - мы бы тебя и замуж отдали, кабы ты пожелала, и в монастырь отпустим с хорошим вкладом - только помоги, Аленушка, видишь - погибает моя Дуня!
- Вижу, - отвечала Аленка.
- Возьми грех на душу, девушка, - продолжала Наталья Осиповна. - Пусть только всё наладится, а уж я тебя отмолю! Пешком по монастырям пойду! Видит бог - пойду! Вклады сделаю!
Дуня, стоя на коленях с другой стороны, горько плакала.
- Матушка Наталья Осиповна, я на всё готова, - решительно сказала Аленка.
- Готова? Ну так слушай, Аленушка. Я узнавала - у немцев русские девки наняты, для домашнего дела, за скотиной смотреть. Там стрелецкие слободы поблизости - мало ли гулящих девок, без отца-матери? Эти девки, Алена, не пропащие, не дурные, а только без родителей остались, и ты их не бойся. Вместе с ними ты в ту слободу попадешь. Они тебе и дом той Анны Монсовой укажут. Но перед тем ты найдешь в Замоскворечье Степаниду, прозваньем - Рязанка. Я о ней не раз уж слыхала, на Москве она ведунья не из последних. Расспросишь у стрельчих, она в стрелецкой слободе живет. Пойдешь к той Степаниде, в ножки поклонишься, чтобы сделала государю отворот от той бесовской Анны! Самый что ни есть сильный! Алена, мой грех! Я - замолю! Слышишь? Мой!..
Бессильна и грозна, грозна и бессильна была боярыня, как всякая мать брошенной дочери, и жалко было Аленке смотреть на полное, мокрое от слез лицо.
- Аленушка! - Дуня испуганно подняла на нее огромные наплаканные глаза. - Гляди, Петруше бы худа не сделать…
- Какого такого худа? - резко повернулась к ней Наталья Осиповна. - Что на баб яриться не станет? Так и пусть бы, пусть, авось поумнел бы! Коли он в слободу ездить перестанет, то государыня ко всем к нам ласкова станет, а потом уж поглядим…
Видно, долго мучилась боярыня, прежде чем приняла решенье, но теперь к ней уж стало не подступиться. Не была она обильна разумом, однако и не могла позволить, чтобы доченьку понапрасну обижали. И, сообразив однажды, каким путем избыть обиду, она бы с того пути добром не свернула.
- Матушка, голубушка, а коли выйдет, как зимой? Ведь не чаяли, что жив останется!
- Вот и выходили на свою голову! Дуня, Дуня, знали бы мы, за кого тебя отдаем!.. Всякая стрельчиха кривобокая своим мужем владеет! Всякая купчиха! Видно, правду говорят - кто во грехе рожден, тому от того греха и помереть!
- Да про что ты, матушка, миленькая?
Аленка уж сообразила - про что. Не напрасно Наталья Осиповна четыре года при дочке верховой боярыней жила - понаслушалась в Верху всякого.
- У государя Алексея всё семя гнилое вышло! - уже без всякого береженья шипела меж тем Наталья Осиповна. - Одни девки удались, а сыны? Кто из сынов до своего потомства дожил? Алексей отроком помер, Дмитрий и Семен - вовсе младенцами несмышлеными! Федор - какой только хворью не маялся! Двадцать годочков только и прожил! Что, скажешь - семя не гнилое? И гниль эта далее пошла! Федору Агафья родить-то родила, да тут же дитя и скончалось!
- А государь Иван? - робко возразила Дуня. - Вот, Прасковьюшка-то ему рожает…
- Государю Ивану? Или постельничьему ихнему, Ваське Юшкову? Весь Терем о том ведает - а государь Иван главой скорбен, его дитя малое вокруг пальца обведет, не то что хитрая баба! Это Сонька затеяла, она Прасковью покрывает, и ждали они от Васьки Юшкова, чтобы сыночка Прасковье дал, тогда будет государству законный, мол, наследник! А она через два месяца после свадебки твоей Машку родила, через год - Федоську, через год - Катьку, потом Анютку! И далее будет девок рожать, попомни мое слово, такое у того Васьки семя. Неплодны у государя Алексея сыны!
- Это у Милославских кровь гнилая, - вступилась за своего Петрушу Дуня. - А как женился государь на Наталье Кирилловне - и родила она ему здоровенького…
- Ему? Да что ж ты, Дунька, четыре года в Верху живешь, а до правды не добралась? Не сын твой муженек государю Алексею! А чей сын - это ты у свекровищи своей спроси, у медведицы! Она, может, и ведает!
Аленка вскинула было глаза - не впервой слышала она непотребные разговоры про подлинного отца государя Петра и, при всей ее кротости, сильно любопытствовала знать, что же там вышло на самом деле. Но Наталья Осиповна вразумительно, с именами, продолжать не стала.
- Не иначе, от конюха он или от псаря! Только с ними и водится! В стоптанных башмаках, как дворовый мальчишка, носится!
Дуня зажала было уши, но вдруг отняла руки и, стоя на коленях, выпрямилась, глянула матери в лицо.
- Ты что такое говоришь? - крикнула. - Ты про государя такое говоришь? Ты мужа моего лаешь и бесчестишь?
Растерялась Наталья Осиповна. Рот раскрыла.
И то - дочка-то ей Дуня дочка, но - царица. Известно, что бывает, когда царице перечат… Протянула боярыня полные белые руки:
- Да сам себя он бесчестит, Дунюшка… Доченька…
И снова мать с дочерью друг к дружке приникли.
Дивно было Аленке - с каким пылом Дуня за Петрушу своего вступилась, на родную мать прикрикнула.
Притихли боярыня с царицей, вздохнули разом.
- Ну что же, надо от него ту змею подколодную отваживать. Дуня! Не с пустыми же руками Аленке к ней идти…
Дуня, глубоко засунув руку, достала из-под лавки скрытый свисающим суконным лазоревым полавочником высокий ларец-теремок, вытащила его за ручку, в крышку вделанную, и поставила меж собой и Аленкой.
- Знала, что понадобится. Тут у нас то скрыто, о чем никто не ведает, - сказала боярыня. - Из дому привезла да припрятала - мало ли кому придется тайные подарки делать… Кулачиха научила. Вот и пригодилось…
Подруженька, занявшись делом, малость успокоилась. Добравшись рукой до самого дна ларца, выставила на полавочник две невысокие, да широкие серебряные чарки и серебряную же коробочку.
- Вещицы небогатые, да нарядные, - подумав, сказала она. - Как раз ворожейке сойдут.
Аленка же залюбовалась тонкой работой.
Чарочки стояли каждая на трех шариках, махонькие - с Аленкину горсточку. Были они снаружи и изнутри украшены сканым узором, в завитки которого была залита цветная эмаль - яхонтовая да бирюзовая, а горошинки белой эмали, словно жемчужная обнизь, обрамляли венчики чарок, стенки и крышку коробочки.
Девушка взяла чарку за узорную плоскую ручку и поднесла к губам.
- Держать неловко как-то, - заметила она.
- Если кто непременно выпить хочет, так и ловко, - отвечала Дуня. - Просто ты у нас, как черничка безгрешная, и наливочки в рот не берешь.
Аленка покраснела - вот как раз от сладкой наливочки и не было силы отказаться.
- Бери спрячь поскорее, - велела Наталья Осиповна. - Незнамо, сможем ли еще поговорить так-то - тайно… Конечно, лучше бы денег дать, да только денег у нас и нет… Что надо - нам и без денег приносят. То-то оно - царское житье…
И унесла Аленка те чарки с коробочкой тайно, и спрятала их на дно рукодельного своего ларца. Но, когда разузнала у мастериц, как отпрашиваться на богомолье, то и обнаружилось - кого другого отпустили бы не глядючи, а к ней придираться начнут, потому как привели ее в Верх Лопухины. Пока сидит тихо и шьет, что велят, придраться не к чему. А начнет о чем просить - тогда увидит! Как ей Наталья-то Кирилловна отвечала? Жди, мол, пока старая тридцатница помрет! А нет чтоб отпустить ту же Катерину Темиреву в обитель, куда она давно просится!
Аленке всегда казалось, что государыня к ней добра. Она и не приметила, что царицын-то ответ неприязнь показывает. Однако, уж коли мастерицы в один голос твердят, значит, так оно и есть.