Он не врет: мне совсем не больно от его слов. Его голос звучит так спокойно и просто. Сейчас он мне скажет, что все это был просто бред, просто сон. Он скажет, что я упала, спускаясь к морю. Что все они живы. Что ничего не случилось…
- …А там, ниже, - он страдальчески морщит жидкие брови, - чуть ниже на ступеньках я нашел твоего учителя, мир праху его… Пусть все они упокоятся с миром, Господи, какая чудовищная трагедия, Господи, бедные дети!.. Бедные, бедные дети!..
Он прикрывает глаза рукой.
- Я думала, мне приснилось, - говорю я. - Они… они правда все умерли?
- Увы, - он не отрывает руки от лица. - Увы, увы. Да.
- От чего?
Вероятно, мне положено сейчас разрыдаться - но слез нет. Совсем. Я задаю вопросы, которые должна задавать, - механически, как автоответчик.
- Пока не понятно… Не вполне понятно, что вызвало смерть… Это очень тяжелая тема.
- Я умею говорить на тяжелые темы.
- Хорошо. Тебе следует знать. Никаких следов нападения на интернат милицией не обнаружено…
- Слово "война", - говорю я. - На стене в кабинете Подбельского было написано кровью слово "война". Они видели? Разве это не след нападения?
- Да-да, это след, - он теребит рукой бороду, - но, кроме тебя, его никто почему-то не видел, дитя мое… И следов отравления в их крови не нашли. И физических повреждений. Вскрытие показало, что все они… Все, кроме Подбельского, умерли естественной смертью.
- Естественной? - повторяю я за ним и вдруг слышу, как кто-то хрипло смеется. Кто-то очень веселый, очень глупый и злой хохочет внутри меня, заставляет меня трястись и повизгивать, я пытаюсь остановить его, пытаюсь остановиться - но не могу, я смеюсь отвратительным заливистым смехом и сквозь смех повторяю:
- Естественной смертью… естественной, естественной смертью… я их видела, они все улыбались… это было очень естественно-о-о…
Батюшка смотрит на меня понимающе, потом говорит "прости, Господи" и звонко бьет меня по щеке пухлой ладошкой. Я хватаюсь за щеку, а тот, кто только что во мне хохотал, принимается тонко скулить и плакать. И я вместе с ним.
- Поплачь, поплачь, Ника, - гладит он меня по волосам той же рукой, что ударил. - Поплачь, станет легче.
Он прижимает меня к своему круглому животу и покачивается вместе со мной из стороны в сторону.
- Разрыв сердца, - говорит он. - Почти у всех обнаружили разрыв сердца.
Он говорит:
- Конечно, будет расследование, но никто ничего не поймет.
Он говорит:
- Но мы-то уж знаем… Уж мы-то знаем, кто за этим стоит.
Он тихо шепчет:
- Наш враг коварен, как сам Враг рода человеческого.
Он шепчет мне в ухо:
- Ты права, дитя мое, это начало новой войны.
Он говорит:
- Мы тут не любим всяких гэбистов, секретных сотрудников и иже с ими. Но мы сотрудничаем. Если дело правое, мы всегда сотрудничаем… Они и совхоз у нас тут устраивали, и санаторий, и госпиталь, и концлагерь, и военную часть. - Он вынимает из просторного кармана мобильник. - Но в ту войну мы сотрудничали… - он набирает номер и прислоняет телефон к уху. - …И будем сотрудничать в эту войну… Алло, Палыч? Неси!
- Кто вы? - Я вырываюсь из его пухлых рук, из теплых складок его живота. - Кто вы? Кто вы? Что происходит?
- Я - хранитель, - говорит отец Александр, торжественно поднимаясь и выпячивая вперед круглое пузо. - Я всего лишь простой хранитель, но ты, я надеюсь, воин. И я должен отдать тебе кое-что, Ника… В назначенный час Хранитель передает Воину оружие… - Он яростно косится на дверь. - Палыч, ты где там, а?!
На пороге возникает сизый мужичок в трениках, похожий на слесаря. Руки у мужичка запачканы чем-то черным и бурым. В руках у мужичка меч. Он шмыгает носом и делает шаг в мою сторону.
- Стой, я сам. - Отец Александр отбирает у мужичка меч.
Я по-прежнему сижу на подгнившем полосатом матрасе. Я смотрю на сумасшедшего попа и на пьяного слесаря, на темный, дымчато-серый клинок. Его сталь похожа на бархатную змеиную шкурку. Я смотрю на ее струистый узор и не могу шевельнуться. Кто-то злой и веселый - тот самый, внутри меня, - начинает тихо хихикать. Он трясется внутри меня, там, где солнечное сплетение, где у человека душа, - он трясется, и я трясусь вместе с ним, мелко-мелко, почти незаметно.
Отец Александр подходит ко мне вплотную. Меч он держит за рукоятку обеими руками.
Он просит Палыча выйти из кельи - и Палыч, недовольно крякнув, выходит. Он просит меня встать на колени и склонить голову. Я выполняю. Мне почти все равно.
- Правильно поступает тот, кто относится к миру, как к сновидению, - говорю я.
- Истинно так, - отвечает отец Александр. - А теперь, дитя мое, слушай, что я скажу. Величайшая честь для меня передать тебе эту катану - я делаю это так же, как в свое время отец Николай, царствие ему небесное, передал ее Надежде Руслановой…
…Он говорит долго. О том, что эта катана - древнее оружие, принадлежавшее когда-то самурайскому роду Китакуба. О том, что воины этого рода были великими охотниками за демонами, колдунами и оборотнями, и катана помогала им в этой охоте, ибо только его заговоренная сталь была способна пронзать нечувствительную к любой другой стали плоть нелюдей. О том, что эта катана повинуется лишь своему хозяину и никому больше. О том, что в 1911 году отважный полковник Китакубо, умирая, завещал ее своему ученику - плененному им когда-то в ходе русско-японской войны солдату Николаю.
…Он рассказывает о том, как солдат Николай вернулся в Россию и стал послушником Георгиевского монастыря. О том, как в тридцатом году, когда люди в форме и в штатском разрушили храм и сбросили в море крест со скалы Святого явления, а высокий худой человек, представившийся генералом Беловым, вежливо предложил отцу Николаю сотрудничать, он плюнул этому человеку в лицо и в гневе покинул монастырь. И о том, как после начала войны он все же согласился сотрудничать. Сотрудничать со Спецотделом.
…Он говорит, что монах вернулся в место, которое было монастырем, а стало курсами для сержантов и офицеров Приморской армии, в сопровождении генерала Белова. Что генерала Белова он отчего-то прилюдно называл "графом". Что они вместе извлекли из тайника древний японский меч, и увезли его в Москву, и отдали девочке, которую звали Надеждой. Что эта девочка храбро сражалась в войну и была истинным Воином, а когда дух Воина оставил ее, она вернула оружие монаху и он снова привез катану сюда. В свой монастырь. В то, что раньше было монастырем.
…Он говорит, в сорок четвертом году, когда Крым был освобожден, в монастырских стенах разместилась воинская часть Черноморского флота. Некоторые из морских офицеров тоже сотрудничали. Из них отец Николай успел назначить первых Хранителей. А потом он погиб. Погиб нелепо и страшно, но речь сейчас не об этом.
…Он говорит, эта катана предназначена мне. Так распорядился Подбельский.
Он говорит, у меня особая миссия.
Он говорит:
- Подумай о своих мертвых друзьях. О своем мертвом учителе.
Он говорит:
- Вторая щека - хорошо. Но око за око в данном случае лучше.
…Он говорит долго. Он говорит вроде бы правду. Он говорит - а я, оцепенев, слушаю. Только когда мои ноги сводит от боли и я понимаю, что все это время провела на коленях, только когда он протягивает мне эту катану и я понимаю, что он действительно собирается отдать ее мне, только когда я вдруг вспоминаю, что они все мертвы, что все они умерли естественной смертью, - только тогда я поднимаюсь с колен и медленно иду к выходу.
Отец Александр стоит посреди кельи с катаной в руках. Круглый живот выпирает из-под его черной рясы. Щеки под жидкой бородой пунцового цвета. Он похож на ряженого. На ярмарочного Петрушку, спьяну перепутавшего костюм и прихватившего вместо привычной деревянной дубинки орудие убийства из совершенно другого спектакля.
- Ты что, не возьмешь катану? - шепчет отец Александр. Его губы дрожат. Он похож на грустного клоуна.
- Нет, - говорю ему я.
Нет. Ответ отрицательный.
12
НИКА
После промозглой и темной прохлады кельи дневной свет ослепляет, как вспышка японской мыльницы, направленной прямо в лицо.
Монастырский двор залит солнцем, словно горячим топленым маслом. Весь мыс шкворчит и лоснится, от соленых брызг шипят камни. Это полдень на Фиоленте. Полдень в Божьей стране.
В полдень древняя застывшая лава вновь становится горячей и вязкой.
В полдень греческие головы скал скалятся в пустой небосвод.
В полдень в нашей Божьей стране пахнет жертвенной кровью.
В полдень в нашей Божьей стране не бывает теней.
В полдень Божья страна становится похожа на ад.
Здание интерната оцеплено, не отбрасывающие тени украинские менты лениво матерятся по-русски, топчут сапогами окурки, сплевывают в раскаленный песок длинные нити слюны. Не отбрасывающий тени кривоногий японский турист, улыбаясь щелястым заячьим ртом, бродит вдоль заграждения. Он фотографирует каменную монастырскую стену, белую панельную стену интерната "Надежда", целится своим большим кэноном прямо в лицо менту.
- Ноу фото! - сипло рычит мент и хватает рукой объектив. - Хиар криминал! Здесь нельзя! Фото - ноу!
Японец улыбается еще шире, мелко кивает, послушно закрывает объектив крышечкой.
- I'm sorry, - говорит он. - It's just a beautiful place. So beautiful country you have! - Он указывает в сторону моря. - Крашиго как рай.