Когда и как умер - загадка.
Человеко-зверь с отменным чутьем, талантливый фальсификатор, Белюстин поступил так, как поступил бы настоящий алхимик. Нигредо - часть процесса Великого делания. Символическая смерть - и перевоплощение алхимика.
Он исчез. Он сделался кем-то другим.
Мы знаем, кем.
11
НИКА
- …Монастырская земля не пустует-тует-ет-т. Три обширных совхоза расположились треугольником-ольником-ником-ком-м на полуострове-острове-рове-ве-е….
Полная темнота. Очень холодно.
Я лежу на спине.
Чей-то голос звучит рядом со мной - высокий мужской голос, или, может быть, низкий женский. Он говорит что-то о монастырях и совхозах. Он расслаивается, крошится в ушах на слова и слоги, выдавливается из невидимых стен гулким эхом.
Я слышала, когда человек умирает, его сознание не может с этим смириться и продолжает творить фантомы. Исторгать из себя ощущения, образы, звуки…
Если я умерла, мое сознание набито редкостным бредом.
- …Один угол - совхоз "Безбожник". Здесь, над глубоким обрывом, у мыса Фиолент-лент-нт-т, еще недавно жили трутнями представители мракобесия-бесия-сия-я-а…
- Я умерла? - спрашиваю я темноту.
- Если сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем, - отвечает мне темнота не то высоким мужским, не то низким женским. - Тогда вся твоя жизнь будет безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще… Слава Господу, ты не умерла, дочь моя…
Щелкает выключатель. Электрический свет бьет в лицо. Я зажмуриваюсь, потом снова открываю глаза. Пыльная лампочка без абажура чуть покачивается под каменным потолком. Окон нет. Серые стены в испарине. Я лежу на спине, на полосатом, слегка подгнившем матрасе.
- Я хотел бы закончить чтение, - говорит голос.
В противоположном конце комнаты прямо на полу, в позе лотоса, сидит монах в черной рясе. Он сидит боком ко мне, просторный капюшон полностью скрывает лицо. В руке он держит пожелтевшую, с оторванным с одной стороны краем, газету "Маяк коммуны".
- …Три обширных совхоза… так, где я остановился? …совхоз "Безбожник"… - Монах водит указательным пальцем по выцветшим строчкам; других пальцев у него на руке нет, только обрубки. - …Ты меня слегка сбила, дочь моя…Так, представители мракобесия… А, вот, оно!.. Представители мракобесия. Во втором углу раскинулась молочная база морзавода, совхоз № 2, молферма. Под ферму отошли дачи князя Вяземского, Капылова и другие. Угол третий - совхоз № 1 Военпорта. Здесь выращивается мясо для рабочих- ударников. Дачи, занятые совхозом, в которых пьянствовали и развратничали, "отдыхали" городские головы, инженеры Максимовичи и прочая белая знать, не знали электрической лампочки. Теперь здесь электрический свет для двух тысяч пятисот свиней…
Монах откладывает газету. Я вдруг понимаю, что, прежде чем включить свет, он читал в полной темноте.
- Свиней… - задумчиво повторяет он. - Они всегда нас гнобили. Всегда! Страха Божия у них не было… И совхоз здесь устраивали. И госпиталь. И концлагерь. И военную часть… А мы сотрудничали. Если дело было правое, мы всегда сотрудничали. И сейчас сотрудничаем.
- Вы кто? Где мы? - спрашиваю я без особого интереса. Я сплю. Какая разница, что он ответит.
- Ты в монастыре, дочь моя.
Какая разница, что он отвечает. Это мой сон. Мне часто снятся странные сны. Мне часто снятся кошмары.
- Правильно поступает тот, кто относится к миру, как к сновидению, - сообщает монах. - Когда тебе снится кошмар, ты просыпаешься и говоришь себе, что это был только сон…
Эти слова я помню. Я где-то их слышала. Недавно, совсем недавно… Не во сне - в жизни. Обязательно нужно вспомнить, где я слышала эти слова. Иначе так и буду любоваться на этого гнома с одним пальцем… Мои сны очень вязкие. Из них трудно выбраться. Даже когда я понимаю, что сплю, не могу сразу проснуться. Но у меня есть один способ. Если разглядеть что-то, что есть и здесь, и там, нащупать в текучей и мутной сонной взвеси острый край настоящего, найти какую-то знакомую, реальную мелочь - тогда можно за нее уцепиться, как за конец свисающего в пустоту троса, взяться крепко и выбраться - из самого глубокого сна…
- …Говорят, что наш мир ничем не отличается от такого сна, - продолжает монах.
И я, наконец, вспоминаю, откуда знаю эти слова.
- Это из фильма, - говорю я ему. - Джим Джармуш.
- Прости, дочь моя?
- Мне снится, что вы говорите эти слова, потому что пару дней назад я слышала их в фильме Джармуша "Собака-призрак, путь самурая"…
Я цепляюсь за это название, как за конец свисающего в пустоту троса, я готовлюсь к рывку - …но, кажется, сегодня трос не работает. Я по-прежнему здесь. Мой монах в черной рясе оказывается синефилом.
- Насколько я помню финал, дочь моя, афроамериканец, которого называли Псом-Призраком, не очень хорошо кончил. Так что на твоем месте, Ника, я бы не воспринимал этот безусловно мудрый текст, Хагакурэ Бусидо, настолько буквально. Стоит воспринимать мир как сон, но не стоит путать одно с другим.
- Я сплю, - равнодушно говорю я. - Мне снилось, что все мои друзья умерли. И мой учитель умер…
- Не снилось. - Он отрицательно мотает своим черным капюшоном из стороны в сторону.
- …Теперь мне снитесь вы… Отпустите меня. Мне больно. Вы говорите неправду - и мне от этого больно.
- Тебе больно от твоих собственных слов. Именно в них - неправда. Вот, опять же, из Бусидо: "Разумные люди используют разум для того, чтобы размышлять об истине и лжи. Так, разум причиняет им вред. Ни одно твое дело не увенчается успехом, если ты не видишь истины". А истина… истина в том, что незадолго до своего смертного часа твой учитель пришел к нам в монастырь. Он просил помочь ему - и хотя мы тут очень не любим гэбистов, секретных сотрудников, и иже сими, - мы согласились ему помочь. Потому что, как я уже сказал, мы сотрудничаем. Сотрудничаем, если дело правое…
Он, кряхтя, лезет за пазуху, извлекает из-под рясы конверт.
Знакомый конверт. Тот, что был у Подбельского. Тот, что он хотел мне всучить у выхода из дельфинария. Только теперь по конверту размазано бурое…. Если я сплю, этот конверт - неплохая зацепка…
- Это конверт Подбельского. - Я пытаюсь сосредоточиться на реальности.
Пытаюсь ухватиться за трос.
- Да, дитя мое. Михаил Евгеньевич, мир праху его, просил передать тебе этот конверт, если его не станет. Он сказал, там важные документы. Они помогут тебе в твоем непростом странствии… Ох, старость не в радость, затекли мои ноги…
Монах, сопя, разгибает свои закрученные кренделем ноги, поднимается с пола и бредет вдоль стены. Лица его я не вижу - оно скрыто тенью от капюшона. Конверт он аккуратно прижимает единственным пальцем к ладони.
В дальнем углу комнаты он тяжело наклоняется и поднимает с пола какой-то предмет. Я приглядываюсь - это небольшой холщовый мешок.
- Очень важные документы мы положим сюда. - Монах опускает конверт в мешок. - Так… что еще нам нужно для путешествия?.. Что должно всегда быть под рукой у настоящего странствующего воина?…
Мой сон начинает терять очертания и логику, превращается в фарс, превращается в окончательный бред. Монах деловито семенит из одного угла кельи в другой, он бубнит себе что-то под нос, он наклоняется и подбирает рассыпанные по каменному полу предметы.
- Что еще должен взять с собой странствующий воин? Загранпаспорт, конечно же действующий загранпаспорт с действующей студенческой визой…
Я пытаюсь подняться и не могу - он заговаривает, он заборматывает меня своим не то женским, не то мужским голосом.
- …Пригласительное письмо из Берлинского учебного заведения, без этого воин как же? Без этого странствующий воин никуда… Потом - денюжки, в евро, конечно, зачем нам гривны? Нам лучше фазу евро… И еще меч - так, меч, где же он?… Лежи, лежи, дочь моя… Лежи и не дергайся… Если хочешь, давай мы с тобой вместе помолимся… Повторяй за мной, куколка: михи виндикта эго ретрибуам…
Каменный пол растекается подо мной, я погружаюсь все глубже, в холод и темноту, в каменную камеру сна. Я в невесомости. Я ничего не вижу, не слышу, не обоняю. Я повторяю слова:
…Мне отмщение и аз воздам… Ибо близок день погибели их… Скоро наступит уготованное для них…
…Я просыпаюсь от холода. Все в той же келье - только теперь из маленького зарешеченного окошка под потолком пробивается солнце. Очень болит голова.
- Рад, что тебе уже лучше, - мужской низкий голос.
Я резко сажусь на матрасе - так резко, что темнеет в глазах. Через секунду из пульсирующего мрака проступает фигура. Пуза тый монах с жидкой пшеничного цвета бородкой, на вид вполне реальный, сидит на раскладном стульчике рядом со мной. Руки его лежат на коленях. На каждой - по пять пальцев. По пять пухлых розовых пальцев.
- Где мы? - говорю я. Голос какой-то хриплый, как будто я долго болела. Или много кричала. - Кто вы?
- Мы в Георгиевском монастыре. Меня зовут отец Александр…
- А тот, другой? Где он?
- Другой?
- Монах в капюшоне… С одним пальцем… Тот, который приходил до вас.
- Бедная девочка, - гладит он меня по голове. - Бедное, бедное дитя… Ты просто бредила. Ты несколько часов пробыла без сознания. Рано утром я нашел тебя на ступенях лестницы, ведущей от монастыря к морю, и принес сюда. Никто, кроме меня и врача, не заходил к тебе в келью.