А что же делал Яхья? Говоря кратко, он блюл. Охранял женщин на ночлеге, стоял на страже во время их выступлений и собирал со слушателей и просто зевак подать мелкой монетой. Всё, что зарабатывала наша троица, быстро утекало - на еду и постель, потому что ночевали они уже давно не на земле, тем паче и лето клонилось к исходу, и вечера чем ближе к северу, тем становились пронзительней. То на крытое крыльцо их пускали, то в хлев (тепло), то в сени (сытно, хозяева уж наверное что-нибудь лакомое вынесут), то на сеновал (верх роскоши!). В темноте дети прибивались каждый к своему боку Франки: Яхья - к правому, Ноэминь - к левому. Тихо переговаривались и мигом засыпали - слишком много миль и мыслей приходилось преодолевать днем.
Кое-что выходило наружу. Среди дня, когда Франка устроила большую постирушку у родника (вшей они береглись пуще, чем полиции нравов), к ним подошла, видимо, надеясь на объедки, полуодичавшая свинья - тощая, невообразимо чумазая, с брюхом, которое волоклось по земле. Ноэминь отпрянула, а Яхья в религиозном пылу стал нашаривать на земле булыжник поувесистей - залупить в бок нечистому животному.
- А ну, брось эти дела! - гневно вмешалась Франка. - Ты разве не видишь, что это мама? Она же внутри с поросятами.
Ноэминь внезапно возрыдала и кинулась через ежевичник - снова убегать. Ее спутники были, однако, уже привычны к вывертам ее настроений, да и флора здесь была неподходящая. Кусты были в человеческий рост и уснащены отборными колючками.
- Ты что, Минюшка? - Франка одной рукой усадила ее рядом на полянку, другой вытягивая шипы из волос и одежды.
- Я думала… Я всё время боялась, что у меня будет ребенок.
- Да что ты, у них лицо сразу делается иное, умудренное, и глаза в себя смотрят. Или… Она запнулась на полуфразе. - Постой! Ты, говоришь, боялась. Из-за чего? Что мы тебя прогоним или станем нехорошо обзывать?
- Это же стыд неимоверный для еврейской девушки. Для девушки вообще.
- Что ты, что ты, маленькая, это ведь самое лучшее на свете, когда у тебя дитя. Мы в Эрке говорим, что за это Бог матери половину грехов скостит. И уже не страшно тебе, что скажут люди… о другой половине.
Вдвоем они увели Ноэминь, совсем успокоившуюся и почти счастливую, к роднику, умыли и скормили ей половину наличного съестного припаса.
И шли всё дальше. Грубые, сложенные из дикого камня и вымазанные глиной халупы, суровые дома-башни и селения-крепости Высокого Лэна мало-помалу сменялись уютными домиками под рыжей черепицей, опрятными до ненатуральности. Здесь уже начинались Низкие Горы, пристанище англов.
Кто-то из нашей троицы открыл способ "напеть больше денег". Оглядевшись в поселении по сторонам - нет ли поблизости кого из чистой публики, Франка заводила, вместо священной или возвышенно-любовной тематики, - песни вагантов, смесь латыни с краткими площадными терминами, или бесконечные местные баллады, которые обыгрывали на все лады самое популярное на земле развлечение. Правда, в изобилии сыпались на певцов не только медяшки и серебро, но при случае и кое-что более увесистое.
- Вот еще одно преимущество католицизма над протестантскими религиями, - рассуждала Франка, поднимаясь с четверенек и увлеченно выплевывая придорожную грязь, что набилась ей в рот. - Нашего патера за версту отличишь от простых смертных по одежде и манерам, а вот ихнего пастора… Когда вглядишься и поймешь, бывает уже поздновато. Яхья, кассу не отняли, кажется?
- Цела. Золото тоже, понятно. Слушай, Франка, а почему я такой спокойный, вроде бы век с вами обеими странствую, и не стыдно ничуть за мое шахское достоинство, будто его и не было?
Она, смеясь, запустила пальцы ему в шевелюру:
- Философ ты мой! Да потому, что оно, это достоинство, теперь внутри тебя. Раньше оно было в одежде - а одежда истрепалась. В насурмленных бровях и крашеных губах - а они стерлись. И остался ты сам, какой ты есть. А уж этого у тебя вовек не отнимут.
- Кто еще философ-то, - пробурчал он довольно.
Еще одна беседа состоялась у них на подступах к городу Дивэйну, столице Низкого Лэна и морскому порту.
- Что там делать будем? - спросила в который раз Ноэминь. - Дивэйн. Гэдойн. Рвемся, как к земле обетованной.
- Осмотримся и попробуем добыть денег, чтобы сесть на корабль, - терпеливо пояснила Франка. - Я бы вас и дальше сушей вела, но на границе много войска. Водный таможенный досмотр не такой строгий.
- Трудно будет в большом городе, коситься сразу начнут, - подумал вслух мальчик. - Мы чужестранцы. Не сказать ли хотя бы, что мы все трое родня?
- Вот не знаю, за кого я тебя, Яхья, стану держать: для жены старовата, для матери - молода. Сказать разве, что ты грех моего отрочества, - шутливо ответила она и докончила уже на полном серьезе:
- Знаешь, давай лучше не будем хитрить. Еще попадемся.
На последней стоянке перед выходом в люди Франка придирчиво осмотрела свое воинство. Подавали им не только едой и деньгами, но и старой, ненужной одеждой, нитками, иголками и щелоком для стирки. Так что за время скитаний они уже не раз имели возможность поменять тряпье на тряпье, а в заплечных мешках, убористо сложенные, ждали своего часа выходные наряды. У Яхьи - темно-бурый камзол, широковатый в плечах, штаны и полусапожки со сбитым каблуком: наследство от чьего-то сына или брата, не пришедшего с войны. У Ноэми - замшевая безрукавка, длинная полотняная рубаха и шаровары, похожие на две юбки: парадное одеяние тюркской горянки. Остроносые туфельки она берегла и чаще бегала босая, поэтому они как были чуточку расшлепаны, так и остались. Но самый лучший костюм был у Франки: серая суконная юбка с фалдами, почти целая, с одной лишь потаенной заплатой у пояса, такого же цвета обтяжная вязаная кофта с высокой горловиной - англичане звали ее свитер, то бишь потник - и башмаки на шнурках, доходящие до середины икры. Так одевались на побережье Лэна дамы среднего достатка, и за эту справу было еще немного приплачено.
Дороги, ведущие к Дивэйну, были многолюдны весь день напролет. На подступах рос невысокий, но стройный сосновый лес с чахлой травой, пробивающейся сквозь толстый слой игол и людского мусора: опрятности деревенских жителей не было и в помине. Еще дальше как-то сразу начинались домики и домишки бедняцких кварталов, дешевые торговые ряды, таверны и постоялые дворы. А над ними нависали мощные стены и башни внутреннего замка.
Поесть в трактире или обжорном ряду можно было запросто, хозяева смотрели больше на деньги, чем на лица. Но вот пустить на ночлег нашу разношерстную компанию отказывались во всех гостиницах, даже самых клоповных.
- Ясное дело, - резюмировала Франка. - У мальчика цвет лица подгулял, у девочки нос дулей и волосы штопором, одна я сойду за белую женщину, если к профилю не придираться… Ну ничего. На худой конец попробуем загнать Яхьины золотые безделки. Попадем в кутузку - вот и ночлег!
Закончились их поиски, впрочем, относительной удачей: хозяйка одного постоялого двора смилостивилась и за медную полушку пустила их переночевать в конюшне эту ночь и еще следующую.
- Лошадь - животное благородное, - заметила по этому поводу Франка, расстилая ветхое одеяло на сене в виду пяти добродушных вислоухих морд. - Опять-таки от них дух целебный. Поэтому конюхи и живут долго, если их копытом не саданут.
- Значит, и мы все будем долгожителями - дальше конюшни нас в этом Дивэйне не пустят, - сказала Ноэминь. - А в Гэдойне что, по-другому?
- Иначе, девочка. Малость получше. Ну, давайте спать, авось завтра Бог пошлет нам удачу!
И в самом деле: с утра заиграло почти во всю силу позднее летнее солнышко, народ сделался поприветливей, и в Яхьиной тафье, брошенной к ногам, среди толстых медяков всё чаще стали попадаться тоненькие лепестки серебряных денежек. Однако стоило девушкам распеться, как явился отряд местной гвардии и на редкость весомо доказал им всем, что ради горсти мелочи не стоило нарушать общественное спокойствие.
- М-да, есть разница между победителями, уставшими от побед, и победителями торжествующими, - Франка массировала предплечье, в котором запечатлелся оттиск чужой пятерни, Ноэминь привычно хлюпала носиком, Яхья судорожно проверял наощупь невредимость сокровенных запасов.
- Так мы отсюда вовек не выберемся, Ноэми верно сказала. Что будем делать?
Франка переглянулась с мальчиком и вдруг предложила:
- Давайте проберемся в крепость, благо днем все ворота настежь. Там, конечно, шляется гарнизон, но зато жители побогаче и, может статься, не такие нервные.
За стенами, отполированными морским ветром и временем, под охраной мрачно-средневековых башен с бойницами, зубцами и выносными скворешниками отхожих мест теснились островерхие дома, вытянутые в высоту, крест-накрест перечеркнутые по беленому фасаду темными дубовыми балками, нависшие над улицей челюстями верхних этажей. Город, как и замок, нагонял на себя древнюю суровость и христианскую чопорность, и в лондонско-манчестерских туманах это бы ему сошло: но круглое лэнское солнышко рассыпалось радугой в стекляшках сетчатых оконных рам, наводило лоск на потрескавшуюся штукатурку, золотило черепицу, побуревшую от дождей и соли, превращало траву и мох в изумрудную россыпь - и сразу выдавало нежную и лукавую жизнь, что сохранялась здесь под спудом. То ехидная готическая горгулья подмигивала с карниза кирхи, то осколок мозаики с изображением стройного русалочьего бедра светился на фронтоне вполне респектабельной купеческой конторы, то пышная вязь букового узора над широкой дверью с немым красноречием вещала знатоку о том, что Бог есть источник несказанных богатств.
Франка выбрала уютную площадь на перекрестке трех улиц, чтобы при случае было куда сыграть отступление.
- Ну, Ноэминь, давай на пробу что понабожнее!