Харкорт впервые внимательно вгляделся в нее. На девушке был рваный плащ с капюшоном, накинутым на голову. Из-под капюшона выбивались льняные волосы и падали на худое, изможденное лицо с глазами василькового цента. Харкорт заметил, что руки у нее загрубевшие от тяжелого труда. Он и раньше мельком ее видел, знал, при каких загадочных обстоятельствах она здесь появилась, но до сих пор ему ни разу не представился случай разглядеть ее вблизи.
– Ну ладно, – сказал Харкорт. – Садись сзади.
Он прыгнул в седло, взял в одну руку поводья, а другую протянул Иоланде. Она крепко схватилась за нее, и он удивился, какая сильная хватка у девушки. Он потянул Иоланду вверх, она подпрыгнула и уселась верхом на круп коня. У стоявших вокруг монахов вырвался судорожный вздох.
Харкорт причмокнул, понукая коня, и натянул поводья, готовясь спускаться по оврагу, который начинался сразу за аббатством. Повернувшись в седле, он помахал рукой аббату Гаю. Иоланда плотнее обхватила руками его талию.
– Как тебе нравятся эти противные монахи? – спросила она. – Только чуть покажи им ногу…
Харкорт усмехнулся.
– Им такое в диковинку. Не нужно их за это осуждать.
Тропа, которая вела к реке и к дому мельника, была крута и извилиста – она то и дело огибала огромные камни, которые в незапамятные времена отвалились от скал, стоявших по обе стороны. Местами она следовала по каменистому руслу ручья, где вода едва покрывала копыта коня, местами спускалась по крутому склону, где коню приходилось сползать, вытянув ноги. Кое-где тропа вообще исчезала, и Иоланде приходилось показывать, куда ехать.
– Ты сказала, что мой дядя добрался до вашего дома, – сказал Харкорт. – Откуда он пришел?
– Он пришел по мосту.
– Ты хочешь сказать, что он пришел с Брошенных Земель?
– Похоже, что так, – ответила она. – Когда я его увидела, он шел по мосту к нашему берегу, с той стороны. Шел с трудом, я сначала подумала, что он пьяный. Раза два падал, но каждый раз вставал и, шатаясь, шел дальше. Как не стыдно так напиваться, подумала я. А потом мне пришло в голову, а что если он не пьяный? Что если он ранен или болен? Я позвала Жана, моего отца, и он прибежал, вернее приковылял, как мог. Мы вместе довели его до дома. Сначала отец даже его не узнал. Отец говорит, он очень постарел. Как только мы поняли, кто он, я сразу побежала с этой вестью в замок.
– Он что-нибудь вам сказал? Он вообще что-нибудь говорил?
– Только бормотал что-то, и все. Он был едва жив, держался только силой воли. Но он цел и невредим. Ран на нем нет, крови тоже. Я посмотрела.
– Ты говоришь – он что-то бормотал. Значит, он пытался что-то сказать?
– Не думаю. Просто бормотал что-то про себя.
– И Жан сначала его не узнал?
– У него седые волосы, – сказала она. – Когда Жан видел его в последний раз, они были черные, только чуть-чуть с проседью. Мне он показался совсем стариком.
Да, дядя Рауль должен был постареть, подумал Харкорт. Уж очень долго он отсутствовал. Но Харкорт все еще помнил его необыкновенно моложавым, хотя и тогда он был уже не молод. Высокий, широкоплечий, стройный, он казался человеком совсем из другого мира, из далеких чужих краев. Сколько раз за это время он побывал дома? Харкорт попробовал припомнить и не смог. Должно быть, раз пять или шесть.
Были случаи, когда Рауль возвращался побежденным, когда из его затей ничего не выходило. Но он никогда не держался как побежденный. Он всегда откровенно сознавался, что потерпел неудачу, хотя в чем именно, толком и не говорил. Но вел он себя так, будто эта неудача не имеет для него никакого значения. Наверное, временами этот странный непоседливый человек должен был испытывать разочарование или даже отчаяние, но он никогда в этом не сознавался, и не было случая, чтобы очередная неудача его остановила. Проходило несколько недель, самое большее – несколько месяцев, и он исчезал снова. Харкорт припомнил, что всегда можно было предсказать, когда дядя исчезнет. За несколько дней до этого его начинало одолевать беспокойство, он словно рвался с привязи, ему явно не терпелось пуститься в какую-нибудь новую авантюру, которую подсказывала его изобретательная фантазия.
Были и такие случаи, когда он возвращался победителем – на великолепном коне в дорогой сбруе, пышно разряженным, с роскошными подарками всем и каждому. Но возвращался ли он с победой или с поражением, он никогда не говорил, что именно делал за время своего отсутствия. Он много о чем рассказывал, и по его рассказам нередко можно было догадаться, где он побывал, – во всяком случае, в какой части света, потому что в них никогда не было ни намека ни на какое определенное место. Родственники, конечно, не могли не размышлять о том, чего он не хотел говорить, но спрашивать его об этом никто не решался – может быть, потому, что все боялись услышать что-то позорное, чего им лучше не знать.
Харкорт вспомнил, что был один многозначительный случай, когда дядя отвел его в сторону, чтобы никто не слышал, и заговорил с ним, совсем еще мальчишкой, как со взрослым.
– Чарли, – сказал он, – нельзя ли мне взять на время в услужение твои глаза? Как ты думаешь, не мог бы ты по моей просьбе некоторое время присматривать, что происходит вокруг? Я, конечно, тоже буду настороже, но лучше, если нас будет двое.
Все это напоминало какой-то заговор, в котором Харкорту предлагалось принять участие. От волнения у него перехватило дыхание, и мир показался ему намного интереснее.
– Я, наверное, недолго здесь пробуду, – сказал дядя. – Но пока я здесь, я буду хорошо тебе платить – по золотому безанту за каждый день, когда ты будешь меня охранять. Ты должен смотреть, не появятся ли здесь два человека, которые будут путешествовать вместе. Возможно, они придут пешком. Их легко будет узнать, потому что один из них хромает. Скорее всего, они придут по верхней дороге.
– Дядя Рауль, эти два человека гонятся за тобой?
– Вполне возможно.
– А если я их увижу, я должен скорее сказать тебе?
– Именно так. Согласен?
– Конечно, согласен.
– И еще одно. Никому об этом не говори. Ни деду, ни матери, ни Шишковатому, никому. Согласен?
Харкорт до сих пор помнил, с каким жаром он согласился и как они ударили по рукам. Он находился как раз в таком возрасте, когда нет ничего интереснее и увлекательнее, чем какая-нибудь тайна, а это была самая настоящая тайна, не то что мелкие, ничтожные секреты, которыми обычно ему приходилось довольствоваться.
– Тогда вот тебе первая монета, – сказал ему дядя. – Смотри не потеряй. За каждый день, когда ты будешь держать ухо востро, тебе будет еще по такой же.
Харкорт помнил, каким богачом себя вдруг почувствовал, – золотой безант был царской наградой, такие монеты здесь вообще мало кто видел.
Он самым добросовестным образом держал ухо востро на протяжении пяти дней, после чего в этом уже не было необходимости, потому что на пятый день, глубокой ночью, дядя Рауль уехал, ни с кем не попрощавшись. Но все эти пять дней он давал Харкорту по безанту. Его отъезд в семье не обсуждался, потому что он всегда уезжал именно так.
После того как дядя Рауль уехал, Харкорт больше не следил за тем, что происходит вокруг, хотя время от времени и присматривался. Но те два человека, к его большому разочарованию, так и не появились.
Крутые склоны холмов вдоль реки заросли густым лесом, огромные деревья подступали вплотную к тропе, по которой ехали Харкорт с Иоландой. Их массивные корни цеплялись за самые незаметные трещины, лишь бы в них было немного земли. Все выступы скал покрывали заросли корявого можжевельника и карликовой березы.
Иоланда показала на одно из деревьев, стоящих рядом с тропой.
– Это мое дерево, – сказала она. – Жан обещал мне, что, когда у него будет время, он его срубит и спустит вниз, к мельнице. Это вишня.
Харкорт усмехнулся – ему показалось забавным, какое значение она придает одному этому дереву из множества других и как уверенно утверждает, что оно принадлежит ей.
– А зачем тебе эта вишня? – спросил он.
– Вишневая древесина – самая лучшая для резных работ, – объяснила она. – Волокно у нее тонкое, она легко поддается резцу, но очень прочная, хорошо держит резьбу и прекрасно шлифуется. Я вырежу из нее что-нибудь для аббата Гая. Он говорил, что ему нужна фигура какого-то святого, я ее вырежу.
– Какого святого? – спросил Харкорт.
– Все святые на вид одинаковые, – сказала она. – У них суровые, торжественные лица и просторные одежды. Я сделаю ему святого, а уж он пусть назовет его как хочет.
– Ты знаешь аббата? Тебе приходилось с ним разговаривать?
– Я с ним знакома, но вижусь не очень часто. Как-то прошлой зимой он приходил на мельницу, чтобы договориться с Жаном о каком-то деле, и увидел мои резные фигурки. Тогда он и попросил меня вырезать для него святого.
– Мне давно говорили, что ты занимаешься резьбой. Часто ты это делаешь?
– Почти каждый день. Отец построил сарай, чтобы мне было где работать и чтобы мои фигурки были защищены от непогоды.
– Это замечательный дар, – сказал Харкорт. – Ты где-нибудь училась такому ремеслу?
– Нигде не училась, и никто меня не учил. Кто станет меня учить? Я просто чувствую, как надо сделать. В куске дерева, там, внутри, я вижу фигурку, которая рвется наружу, и помогаю ей освободиться. Или пытаюсь помочь. Будь у меня инструменты получше, у меня бы лучше и выходило. Но у меня только те инструменты, которые сделал мне Жан.