Людьми из того разряда, которые, руководствуясь самыми лучшими намерениями, непременно задавали один и тот же вопрос: «А как Эмма? Как поживает ваша очаровательная жена?»
Я думал, что никогда не привыкну к этому, к словам, которые вонзались в оголенный нерв, точно игла, к этой почти физической боли. Эмма… о Боже мой.
— Она умерла, — отвечал я, слегка качая головой, стараясь преподать эту новость как можно деликатнее, чтоб не смущать человека. Как часто приходилось произносить эти два слова, слишком часто. Теперь-то я научился преподносить эту новость, не вызывая смятения и дискомфорта. Научился… Прошел горькую выучку вдовцов, старавшихся уберечь от огорчения других, тщательно прятавших собственную боль.
— О, мне бесконечно жаль! — воскликнул какой-то человек. Искренности, как всегда, хватило на секунду. — Не знал, просто понятия не имел. И… э-э… когда же?
— Шесть месяцев назад, — ответил я.
— О, — он уже пришел в себя и тщательно соразмерял уровень допустимого в подобных случаях сочувствия. — Нет, я действительно страшно сожалею.
Я кивнул. Он вздохнул. Мир продолжал вертеться. С соболезнованиями покончено, до поры до времени. Не он первый, не он последний. По крайней мере, удержался и не спросил, от чего. И мне не пришлось рассказывать ему и вспоминать о страданиях, коме, о нерожденном ребенке, погибшем вместе с ней.
Большая часть гостей Джека являлась также моими клиентами, так что во время подобных сборищ мне представлялся случай поговорить не только о лошадях, но и о вине. И вот, беседуя с приятной пожилой дамой, желавшей услышать мое мнение о достоинствах «Коте дю Рон» перед «Коте дю Нюит», я вдруг увидел Джимми. Он говорил с Ларри Трентом. Поймал мой взгляд и сделал знак подойти, но приятная дама могла купить целый ящик лучшего из вин, если, конечно, удастся убедить ее в том, что оно лучшее, а по тому я жестом дал Джимми знать, что подойду чуть позже,-в ответ на что он безнадежно махнул рукой.
Официантки сновали в толпе, разнося подносы с канапками и какими-то сардельками на палочках, а я успел подсчитать в уме, что гостей никак не меньше сотни и что если они будут продолжать в том же темпе, через минуту-другую опустошат сорок восемь бутылок. Я уже начал было пробираться к запасному выходу, тому, что находился ближе к дому, но тут меня, ухватив за рукав, остановил Джек.
— Надо еще шампанского, а официантки говорят, что твоя машина заперта! — выпалил он. — Как тебе приемчик? По-моему, все очень славно.
— О да, в высшей степени.
— Чудно! Замечательно! Так что я на тебя надеюсь, — и он отвернулся и зашагал прочь, похлопывая гостей по плечам, явно наслаждаясь своей ролью хозяина.
Я проверил корытца. Все они опустели, если не считать двух бутылок, одиноко торчавших в подтаявшем льду. Я пошел к фургону, нащупывая ключи в кармане. Поднял глаза и взглянул на холм, где стояли машины. «Рейнджровер», фургон для лошадей, «Мерседес» шейха. Похоже, все на месте, ни единого зазора между кузовами, никто из гостей не уехал домой. Помню, там был еще ребенок, играл с собакой.
Я отпер заднюю дверцу и наклонился — вытащить четыре запасные коробки с шампанским, которые охлаждались под пластиковыми пакетами со льдом, сбросил один пакет на траву, достал первую коробку.
И тут уголком глаза уловил какое-то движение. А через долю секунды обычный мирный день превратился в сущий кошмар.
Фургон для перевозки лошадей катился вниз по склону холма.
Набирал скорость и двигался прямиком на шатер.
Он был уже в нескольких футах от живой изгороди. Проломил хрупкие веточки кустарника, смял в лепешку последние осенние цветы роз. И продолжал неумолимо надвигаться на лужайку.