- Но ведь было, - почти с кротким упорством повторил он, глядя прямо перед собой в одну точку, как уже не раз с ним бывало за последние недели. - Я должен был познать самого себя.
- Вы не могли, - сказала она ему в утешение. И затем возвращаясь к прежнему и как будто стремясь отчитаться в том, что сама она тогда делала, она продолжала: - Но не в том важность, что вы еще не возвращались домой. Я дождалась того часа, когда мы с вами застали миссис Мелдун в доме, помните, когда мы с вами вместе сюда приходили, и она пришла, как я вам уже сказала, как раз в ту минуту, когда я, потеряв всякую надежду, что мне откроют, в отчаянии еще стояла на крыльце. Впрочем, если бы даже и не было такого счастья, что она тут появилась, я бы все равно немного погодя уж как-нибудь придумала, где ее отыскать. Но это не все, - сказала Алиса Ставертон, словно возвращаясь к какому-то своему прежнему намерению, - дело не только в этом. Лежа, он обратил глаза назад и вверх, чтобы ее увидеть.
- А в чем же еще?
Она прочитала в его глазах расшевеленное ею удивление.
- Вы сказали, в холодном тусклом рассвете? Ну так вот что: сегодня утром в холодном тусклом рассвете я тоже увидела вас.
- Меня?…
- Его, - сказала Алиса Ставертон. - Это, наверно, происходило в один и тот же миг.
Он полежал минуту, сосредоточившись, как будто хотел быть очень рассудительным.
- В тот же самый миг?
- Да, и опять во сне, как в тот раз, о котором я вам уже рассказывала. Он опять пришел ко мне. Тогда я поняла, что это знак. Что он пришел к вам тоже.
Тут Брайдон приподнялся; он хотел получше ее разглядеть. Она помогла ему, как только поняла, чего он хочет, и он теперь устойчиво сидел рядом с ней на приоконном диванчике и правой рукой сжимал ее левую.
- Он не пришел ко мне.
- Но вы обрели себя. - Она улыбнулась чудесной улыбкой.
- Да, теперь-то я обрел себя, это верно, благодаря вам, моя дорогая. Но тот скот с его жуткой физиономией - он мне совершенно чужой. В нем нет ничего от меня, даже от такого меня, каким я мог стать, - воинственно заявил Брайдон.
Но она сохраняла ту ясность, которая была для него как дыхание непогрешимости.
- Но разве не в том весь вопрос, что вы сами тогда были бы другим?
Он бросил на нее сердитый взгляд.
- До такой степени другим?
Ее ответный взгляд опять показался ему чудесней всего на свете.
- Разве вам не хотелось бы узнать, насколько другим? Так вот сегодня утром, - сказала она, - вы явились мне…
- В его образе?
- Как совершенный незнакомец.
- Так почему же вы узнали, что это я?
- Потому что, как я вам уже говорила много недель назад, мой ум и мое воображение столько трудились над этим вопросом - чем вы могли и чем не могли быть, - все, понимаете? - чтобы показать, как я о вас думаю. И тут среди всех этих волнений вы вдруг пришли ко мне, чтобы меня успокоить. Тогда я поняла, - продолжала она, - что раз этот вопрос вас тоже не меньше волнует, то к вам тоже само собой придет решение. И когда сегодня утром я вас опять увидела во сне, я уже знала, что, значит, оно к вам пришло; и кроме того, я с первой же минуты почувствовала, что я почему-то вам нужна. Как будто он мне об этом сказал. Так отчего бы, - она странно усмехнулась, - отчего бы мне не любить его?
Это даже подняло Спенсера Брайдона на ноги.
- Вы любите это страшилище?
- Я могла бы любить его. И для меня, - сказала она, - он не был страшилищем. Я приняла его.
- Приняли? - совсем уже растерянно прозвучал голос Брайдона.
- Да. Сперва потому, что заинтересовалась его отличием от вас. И так как я не отвергла его и так как я поняла его, - в чем вы, мой дорогой, даже в последний момент, когда уже выяснились все различия, так жестоко ему отказали, - так вот, по всем этим причинам мне он не казался таким уж страшным. А ему, может быть, было приятно, что я его пожалела.
Она уже стояла рядом с ним, все еще держа его за руку, а другой рукой обнимая и поддерживая его. И хотя все это затеплило перед ним какой-то неясный свет, - "вы пожалели его?" - нехотя и обиженно проговорил он.
- Он был несчастлив, он весь какой-то опустошенный, - сказала она.
- А я не был несчастным? Я - посмотрите только на меня! - я-то не опустошенный?
- Так я ведь не говорю, что он мне милее, чем вы, - согласилась она, подумав. - Но он такой мрачный, такой измученный. Он не сумел бы так изящно, как вы, поигрывать вашим прелестным моноклем.
- Да-а! - Эта мысль вдруг поразила Брайдона. - В деловые кварталы мне с моноклем нельзя было бы показаться. Они бы там меня совсем осмеяли.
- А его большое пенсне с очень выпуклыми стеклами - я заметила, я уже видела такие, - ведь это значит, что у него совсем загубленное зрение… А его бедная правая рука!..
- Ах! - Брайдона передернуло - то ли из-за доказанного теперь их тождества, то ли от сокрушенья о потерянных пальцах. Затем: - У него есть миллион в год, - добавил он просветленно. - Но у него нет вас.
- И он не вы, нет, нет, он все-таки не вы! - прошептала она, когда он прижал ее к груди.
Примечания
В предисловии к 17 тому нью-йоркского собрания сочинений, где напечатаны произведения, которые Генри Джеймс назвал "рассказами о псевдосверхъестественном и ужасном" ("tales of quasisupernatural and gruesome"), он утверждает, что подобные фантазии никогда не вышли бы из-под его пера, если бы не его давняя любовь к "историям как таковым", к искусству создавать напряжение, вызывать тревогу, любопытство и ужас: "Должен признаться, что в поисках странного я пробудил ужасное в духе "Поворота винта", "Веселого уголка", рассказов "Друзья друзей", "Сэр Эдмунд Орм", "Подлинная вещь". Я искренне стремился избежать избыточности, исходя из того, что экономия в искусстве всегда красива. <…> Любопытный случай, редкое совпадение, каким бы оно ни было, еще не составляют истории, в том смысле, что история - это изумление, возбуждение, напряжение и наше ожидание; историю создают чувства людей, их оценки, сочетание жизненных обстоятельств. Удивительное удивляет больше всего тогда, когда оно происходит с вами и со мной, оно представляет ценность (ценность для других), когда его нам непосредственно предъявляют. И все же, хотя и может показаться странным заявление о том, что я чувствую себя уверенней, рассказывая о таких приключениях, какие случились с героем "Веселого уголка", нежели о бурных похождениях среди пиратов и сыщиков, я полагаю, что вышеупомянутое сочинение ставит некий предел, который я сам себе положил в рамках "приключенческого рассказа"; причина этого - вовсе не в том, что я лучше "изображаю" то, что мой несчастный герой пережил в нью-йоркском особняке, нежели описываю сыщиков, пиратов или каких-нибудь изгоев, хотя и в последнем случае мне было бы что сказать; причина в том, что душа, связанная с силами зла, интересна мне особенно тогда, когда я могу представить самые глубокие, тонкие и подспудные (драгоценное слово!) связи".
На атмосферу, воссоздаваемую в рассказах Генри Джеймса и многих других писателей конца XIX - начала XX века, несомненно, повлияла установившаяся в то время мода на спиритизм. Современные писателю трактовки феномена медиумизма и мистического транса были известны ему, в частности, из трудов его брата Уильяма Джеймса. Последний не давал однозначного объяснения этим явлениям, и это обстоятельство также повлияло на способ их изображения в рассказах и повестях его брата. Уильям Джеймс в знаменитом сочинении "Многообразие религиозного опыта" подытожил результаты многолетних исследований и размышлений в специальном разделе, где заявил, что "если мы хотим приблизиться к совершенной истине, мы должны серьезно считаться с обширным миром мистических восприятий". Рассуждая о подобных явлениях, он предлагал приписать их либо исключительно нервному "разряжению", имеющему сходство с эпилептическим, "либо отнести их к мистическим или теологическим причинам". Ученый не находил достаточных оснований, чтобы окончательно отвергнуть реальность "невидимого мира".
Рассказ "Веселый уголок" написан в период наивысшей творческой активности Генри Джеймса, сразу же после опубликования в 1900–1905 годах романов "Послы", "Крылья голубки" и "Золотая чаша". Параллельно с "Веселым уголком" Джеймс работал еще над двумя романами, "Чувство прошлого" и "Башня из слоновой кости". Тема первого из этих романов имеет непосредственное отношение к замыслу "Веселого уголка".
Поначалу рассказ был отвергнут различными журналами, в связи с чем Джеймс решил дождаться его публикации в 17 томе нью-йоркского собрания сочинений вместе с другими "готическими" рассказами. Однако возможность журнальной публикации представилась раньше - в декабрьском номере нового журнала "Инглиш ревью" за 1908 год. Подготавливая всего лишь год спустя произведение для издания в собрании сочинений, Джеймс, как обычно, слегка отредактировал текст, переименовав, например, экономку миссис Мелдуди в миссис Мелдун.