Но не нападала. Понимала - что-то изменилось. Почему-то я ее больше не боялся.
Псина не могла позволить мне уйти. А я не мог позволить ей остаться.
Мне было уже жаль ее до слез, и, если бы отступила, не стал бы убивать. И в карих глазах стоящего напротив существа, я не видел ненависти. Встретившись в другое время в другом месте, мы вполне могли бы стать друзьями...
Она все-таки прыгнула. Руна на рукояти лука вспыхнула, кольнув ладонь. Я отпустил тетиву, и стрела получившая свободу, свистнув от восторга, отправилась в короткий полет.
Трехгранник ковали, чтобы доспехи навесом пробивать. Боевая у меня вышла стрела. Для войны, не для охоты. Пробой вошел точно в глаз и вышел из затылка. И сила моего легконогого друга - ветра - была столь велика, что дохлая псина кувыркнулась через голову.
- Жаль, - прохрипел я и отправился к роднику. Пить хотелось неимоверно.
С горы спустился только к вечеру. Из мешка попискивала пара пушистых щенят. В кулаке - лук и обломок стрелы с заветным наконечником. А в поясной сумке, на самом дне хранился, тщательно завернутый в лоскут, клык самого опасного зверя.
Мне было, что рассказать старейшинам.
4
Когда поймал себя на мысли, что проще свернуть курице голову, чем заставить старушку нестись, понял - на сегодня хватит.
- Прости, уважаемая, - развел руками я. - Птице твоей жить осталось одно лето. Корми, заботу ей дай. В Небесных пастбищах нелегко птицам... Пусть передохнет старушка...
Хозяйка злополучной курицы, аккуратненькая женщинка в снежно-белом переднике и с крепкими руками со следами мучной пыли, страдальчески улыбнулась и торопливо - как-то стеснительно - сунув мне в руки теплый еще сдобный калач, подхватила пожилую виновницу торжества. А я немедленно запихал хлеб в рот. С утра поесть больше так и не получилось.
- Бу-бу бу-бу, - попробовал говорить с набитым ртом. Какой-то добрый человек сунул крынку с молоком. И никто из обступивших меня людей не засмеялся. Я пожал плечами и, прожевав, повторил:
- Завтра приду. Утром.
Передние поклонились и тут же повернулись ко мне спинами. Через минуту торговая площадь уже жила свой жизнью, меня не касающейся и на меня внимания не обращающей.
Сидел на теплых деревянных ступенях чьей-то лавки, жевал вкуснейшую сдобу, запивал сладким молоком. Смотрел, как приказчики закрывают торговлю, как гильдейский мастер беззлобно ругается с дородным купцом, как мальчишки с большущими пушистыми березовыми вениками приводят площадь в порядок.
День заканчивался. Солнце лишь верхним краешком, словно лысиной, торчало из-за городской стены. Я смотрел по сторонам, привыкая к ограниченному со всех сторон пространству. И завидовал ветру, что играл с плащами стражей на стенах. Хотелось улететь.
В моем лесу из почек начинали проклевываться детеныши листьев, а здесь на раскрашенных в яркие цвета стенах домов, сложенных из убитых деревьев, ложилась пыль. В лесу открывались муравейники, и у ручьев запевали первые лягушки. Скворец выговаривал скворчихе на подслушанном где-то на сказочном юге, неведомом языке. Облезлые, не вылинявшие белые зайцы водили хороводы на покрытых подснежниками и медуницею пригорках. А в Ростоке весенняя грязь сменилась летней пылью. Горожане сменили верхнюю одежду, и хозяйки выставили горшки с растениями на улицу. И все осталось по-прежнему.
Тесно мне было там. Так тесно, что, казалось, давит на плечи груз тяжкий. Давит, пригибает, не дает вздохнуть полной грудью.
Усмехнулся, заметив, как косятся боязливо подметальщики. Чужой я городе.
"Завтра еще погостюю, да и уйду", - решил я и улыбнулся краешку солнечной лысины.
- Я, понимаш, с нох сбилси иво по всему Великому Ростоку выискивая, а он сидить, понимаш, улыбается, - здоровенный детина в расшитой рубахе, подпоясанной наборным поясом, орал неожиданно неприятным голосом, привлекая взгляды прохожих. Сверкающий начищенной медью пояс предполагал меч на боку, но вооружен горластый молодец не был. - Че расселся, понимаш? Прынц-то чужеземный грит, мол за стол с князем не сяду без мальченки свово леснова, а он тута сидить, лыбицца, понимаш. Светлейший наш тут жо меня от дел государственных отринул, а он тута как прилепленный...
- А чего ж сам не пришел? - тихонько выговорил я. - Понимаш?
Дворовый отрок даже рот раскрыл от изумления. В его голове не укладывалась мысль, что хозяин и повелитель центра мира - ростокского детинца - мог сам пойти...
- Голос у тебя громкий, - и не подумав напрягать свой, я продолжал почти шептать. - Не боишься потерять ненароком?
Детина сглотнул, и громкость сильно сбавил.
- Князь-батюшка спрашивает, прынц-то как к тебе прибился?
- Так получилось, - улыбнулся я такой резкой перемене. - Ряду чужестранцу дал, в Росток их привести. Вот и привел... Ты это, иди давай. Светлейшему скажи... обещанное я исполнил. Завтра скот посмотрю еще, да и пойду.
Лоб дворового человека наморщился. Я был уверен - половину забудет, другую переврет. Надо было идти самому.
Старики говорят, что когда солнце касается брюхом горизонта, ступени небесной лестницы кончаются, и золотой диск попросту падает на дно земли. Причем, бывает, шлепается, что до утра выправить бока не может - так и вылезает приплюснутым. Иногда и того более - трескается. На небе ни облачка, а оно полосами идет. Верная примета - будет буря. Не по душе солнцу таким битым по небу ходить, стыдно. Злится оно. А оттого ветры дикие налетают и другие непотребства. Грозы да ураганы - от злобы и есть - это всякий знает.
Слава Спящим, тогда светило ушло спать чистеньким. Быстро темнело. По изогнутым улицам отправились первые патрули ночной стражи. У таверн и столовых зажигали фонари. Дома стремительно размывались, становились одинаково-серыми.
- Соловушку то глянуть, - вскинулся я. - Ночь же скоро, чего ж это я... Со скотиной провозился, а лебедушка-то моя...
- Я не скотина, - обиделся княжеский гонец и замолчал. Там и семенил сзади, надув щеки и сверкая глазами, пока не показался мост через канал, окружающий детинец.
Чуть кивнув скучающим у ворот дружинникам, почти бегом вбежал в верхнюю крепость ростокского князя.
- Парнишка со мной, понимаш, - не слишком уверенно выдохнул приотставший запыхавшийся верзила.
- Да мы видим, - заржали воины. - Как же иначе-то?!
Похоже, дворового в казармах не слишком жаловали.
Слева, из пристроенной к стене кузницы, пахло, царапая нос, огнем и раскаленным железом. Из казарм вился язык запахов пота, кожи и прокисшего пива. Чистым бельем, пылью и жареным мясом тянуло с крыльца княжеского терема. Лошади, переговаривавшиеся в здоровенном сарае, располагались справа. Именно к ним я и отправился.
У моей лошадки все было в полном порядке. Копыта, поправленные знающим конюхом, больше не причиняли ей боль. От внимания рослых боевых коней выгибала лебединую шею, игриво переступала и косила большущими глазами.
В конюшне было сухо и чисто. В яслях - перемешанный с молодой крапивой овес. По углам старые веники пижмы и полыни, отгоняющей насекомых. Пол присыпан соломой.
- Проверил? - ехидно поинтересовался седой конюх от ворот.
- Да, - легко согласился я. Попрощался до завтра с соловой лошадкой и подошел к лошадиному мастеру. - Спасибо.
И поклонился ему, как кланялся деду и дядьям за урок.
- Тебе спасибо, - вернул поклон раскрасневшийся от похвалы старик. - Толстяк сказывал дворовым, будто ты два дня рядом с седлом бежал?
- Она же говорить не может, - я кивнул. - Это я знаю, как ей больно было. Парелю с принцем не до того...
- Это кто ж такое со скотиной бессловесной сотворить мог?
- Я не спрашивал его имени, - продолжая улыбаться, успокоил я старика. - Я его убил.
Седые брови взлетели. Видно было - поверил. Уточнять, за что именно поплатился бывший хозяин лошадки, я не стал.
- Иди уже, - вздохнул конюх. - Там Велизарий на навоз исходит. Его княже за тобой отправил. Он надулся, как индюк. А ты вместо хором в конюшню...
Я не удержался и хихикнул.
- Ты на него обиды не держи. Пришлый он. С купцами в Росток пришел да и прижился при детинце. Так-то он парень неплохой...
Оставалось лишь пожать плечами. Я про княжеского гонца уже и думать забыл. А в терем идти совершенно не хотелось.
Здоровяк мялся у крыльца и даже как-то стыдно перед ним стало. Парень добросовестно выполнял поручение, а я с ним так...
Вот и пошел под его почти невнятное:
- Ему, понимаш, честь великую... В гостевые хоромы, грит, проводи... А он, понимаш, коней... Э-э-э-х, самово-то соплей перешибить и не вспотеть, а он заместо князя пресветлова - к конягам безмозглым...
Топал себе, не останавливаясь, не разглядывая завешанные гобеленами стены. На поворотах, под "сюда изволь", послушно улыбался и кивал.
Гостевые комнаты занимали целое крыло княжеского терема. Когда в Росток приезжает мой отец, все эти помещения наполняются жизнью - суетой слуг, топотом посыльных. В просторных прихожих собираются приказчики местных торговцев, просители и мнимые благодетели. Весело и совсем некогда скучать.
В тот раз все эти пустынные пыльные залы навевали тоску. Из углов хлопали ресницами глаза мрака. Под полами необитаемых хором скреблись мыши. На чердаке возилась в гнезде сова. Рассыхающиеся доски поскрипывали. На счастье, мне отвели не все крыло, а лишь пару комнат, которые обычно занимал кто-то из дядьев.
- Сюда изволь, - последний раз буркнул гонец, открыл дверь и пропустил меня в приготовленное обиталище.
- Спасибо, Велизарий, - искренне поблагодарил я, бросая скудные пожитки на лавку у стены. - Воды бы мне. Помыться... и вообще...