Испуганно вжав голову в плечи и прижав руки к груди, брат Алоимус едва слышно выдохнул: - Он открылся, что миледи не подпускает его к себе, вообще ни разу не подпустила… поэтому он считает, что ребенок у нее будет от святого духа, чтобы отца ее на старости лет порадовать, и я не стал его в этом разубеждать, сказал - бывает.
Епископ судорожно сглотнул и, отступив от него, хрипло проговорил:
- Иди, брат Алоимус.
- Да, конечно, Ваше преосвященство… только поймите, я лишь Вам, и не посмею больше никому… никто больше не узнает… я даже исповедуюсь лишь Вам… - клятвенно запричитал тот, низко склоняясь.
- Иди! - епископ повысил голос, раздраженно махнув рукой, и брат Алоимус тут же выскользнул за дверь.
Епископ вновь шагнул к окну и вцепился рукой в раму. Сердце его рвалось от боли, и ревность туманила разум. Та, которую он искренне полюбил и привык считать принадлежащей ему хотя бы сердцем, как оказалось, лгала… Лгала даже на исповеди…
Через некоторое время в голове сверкнула шальная мысль, что может, и вправду непорочно зачала она. Эту мысль тут же сменила другая, что если все же она на самом деле любит кого-то другого, ему остается только обвинить ее в ереси и казнить… Потому что жить подле нее, осознавая, что ее любовь была лишь ложью, унизительно и невыносимо… Но столь же невыносимо, наверное, будет и жить без нее… без ее мелодичного и проникновенного голоса, бездонных глаз в которых можно утонуть и без ласковых прикосновений, в которых было столько нежности… Нет, он не убьет, он возьмет ее силой и заставит полюбить… полюбить истинно так, как притворялась… или нет… вполне возможно, вся ее любовь это дьявольское наваждение, и лучшим выходом будет сжечь ее как ведьму, чтобы не поддаться на козни лукавого. Мысли путались и рвали сознание болью.
Епископ раздраженно затряс головой, отгоняя бестолковые и столь противоречивые мысли, и начал вслух читать молитву, пытаясь успокоиться. Закончив читать, он почувствовал, что вновь обрел спокойствие и ясность мышления. Облегченно вздохнув и перекрестившись, он решил, что вначале разберется во всем и узнает правду, и лишь после этого будет думать о том, что делать дальше.
Правду легче всего было узнать от пажа Каролины, которого она все время держала при себе. К тому же епископ помнил, что мальчишка был сыном колдуна, и его было очень удобно в случае необходимости обвинить в любых смертных грехах и не только пытать, но и казнить без всякого суда и дознания. Поэтому он тут же приказал двум доверенным слугам, как только миледи Каролина приедет, скрытно и не привлекая ничего внимания, отправить ее пажа в подвал, а его лошадь увести из стойла, имитировав побег мальчишки.
Каролина не заставила себя долго ждать, приехав на следующий же день. Епископ встретил ее по обыкновению тепло и радушно, даже не показав вида, что сомневается в искренности ее к нему отношений. И далось ему это без особого труда, потому что рядом с Каролиной не верить в искренность ее чувств было практически невозможно. Такие любовь и ласковое тепло она излучала одним своим видом. Епископ за весь долгий вечер рядом с ней не раз ловил себя на мысли, что, пожалуй, все лучше оставить так, как есть и не пытаться докопаться до истины, выясняя от кого у его пассии будет ребенок. Однако желание узнать правду все же занозой свербело в его душе и не давало покоя.
Поздно вечером, собираясь в обратный путь, Каролина схватилась пажа и была просто шокирована его отсутствием. Она долго не могла поверить в его побег, но показания слуг и отсутствие лошади не могли не заставить ее принять этот факт как данность. Епископ вместе с ней предпринял все возможное для его поисков, притворно изумляясь вероломству мальчишки и тому, что тот посмел оставить свою хозяйку, после всего того, что она для него сделала. А потом предложил послать кого-нибудь сопровождать ее в замок, но Каролина отказалась и уехала одна.
Проводив ее, епископ спустился в подвал. Мальчик был уже раздет и привязан к столу для пыток, рядом стоял палач.
- Иди, сам допрошу, - махнул ему рукой епископ.
Монах, исполняющий роль палача тут же с поклоном вышел, плотно закрыв за собой массивную дубовую дверь хорошо заглушающую все звуки.
- Чем я провинился, Ваше преосвященство? - хрипло спросил мальчик. В глазах ее блестели слезы, а тело сотрясал нервный озноб.
Епископ шагнул к нему, кончиками пальцев осторожно коснулся лба:
- Покаяться ни в чем не хочешь?
- В чем?
Мальчишка взглянул на него с таким ужасом, что епископ сразу понял, он знает многое и много в чем может покаяться.
- Тебе лучше знать, - с усмешкой ответил он, закладывая руки мальчика в тиски.
- Не надо! Пожалуйста, не надо! - запричитал тот, весь изогнувшись от страха в удерживающих его ремнях. - Я все расскажу! Все! Только пытать не надо.
- Рассказывай, я очень внимательно слушаю.
- Я не делал ничего дурного… совсем ничего… я лишь снадобье госпоже помогал готовить и больше ничего… но ведь оттого никому никакого вреда не было… - хлюпая носом и сглатывая испуганные слезы, заговорил мальчик.
- Какое снадобье?
- Ну, чтобы оборотня навсегда в человека обратить.
- Зачем твоей госпоже то?
- Она любит его.
- Что? Любит оборотня? - епископ схватил мальчишку за подбородок и чуть запрокинул голову. - Ты можешь поклясться в том?
- Да могу… я присутствовал на всех их встречах, - прохрипел тот.
- Насколько я знаю, она прикладывала все силы, чтобы уничтожить его… Это что, была лишь видимость? Так?
- Да, Ваше преосвященство… истинно так… но я не виноват в том… я никогда сам даже не разговаривал с ним, - голосок мальчишки срывался, и он снова стал весь трястись, - я ведь не мог ей ничего возразить… я только, что она приказывала, то и делал…
- А почему молчал о том? Ведь то грех на исповеди о таком молчать.
- Я боялся… потому и молчал…
- Как часто они встречались? - епископ отпустил голову мальчика и нервно забарабанил пальцами по краю пыточного стола.
- Ну как из города возвращались мы, так они и виделись.
- И в каком он был обличье?
- Волка… он всегда волк… лишь говорит по-человечески… Он только в новолуние человеком мог быть или если госпожа ему снадобье приносила… Он лишь тогда обращался, но ненадолго… А она все хотела, чтоб навсегда… и рецепт искала… помолится и начинает новый рецепт искать?
- Кому молилась-то, Сатане? - губы епископа презрительно изогнулись.
- Нет, что Вы… она Сатане никогда не молилась… лишь Господу.
- Не лги! О том Господу не молятся!
- Она молилась… и истово так… все просила, чтоб Господь проклятье свое с рода оборотня снял.
- Ты лжешь! - епископ резко повернул ворот тисков, удерживающих руки мальчика, и тут же его крик заполнил весь подвал.
- Так кому она молилась? - повторил свой вопрос епископ.
- Я не знаю… она говорила "Господи", а кому она молилась - не знаю… - захлебываясь слезами, ответил тот, - я не лгу! Не надо, не пытайте больше!
- Значит, ты признаешь, что она именем Господа называла Сатану?
- Откуда же мне знать то?
Еще один оборот колеса и снова крик, и мальчик вновь весь выгнулся, пытаясь вырваться из ремней, повторяя:
- Не надо больше! Не надо! Я все признаю… все! только больше не надо! Она Сатану, сатану так называла…
- То есть зелье для оборотня она готовила по молитве к Сатане? - спросил епископ, закрепляя в ножных тисках ступни мальчишки.
- Да… к нему… - согласно закивал тот и испуганно заелозил на столе, скуля от страха.
- И тебя заставляла ему молиться?
- Меня - нет… - испуганно замотал он головой. - Я никогда Сатане не молился.
- Не лги! - епископ повернул рычаг, и ножные тиски с хрустом сжали кости ног.
Мальчик зашелся в криках и рыданиях. Теперь он был готов подтвердить все: и что сам молился Сатане, и что отошел от веры истинной и душу дьяволу продал.
Но епископу уже было трудно остановиться. Его раздирала досада на то, что им манипулировали. Манипулировали так, как привык всеми манипулировать он. А мысль о том, что Каролина ему предпочла богомерзкое существо, даже не человека, а сатанинскую тварь, и вовсе туманила рассудок. И епископ продолжил пытку, заставляя мальчишку не только в подробностях рассказывать все, что он знал, но и признаваться и каяться в том, что он вместе со своей госпожой предпочел служение Господу служению Сатане. Остановился он лишь, когда от невыносимой боли мальчик потерял сознание.
Тогда, стремясь привести его в чувство, он окатил его ледяной водой. Мальчик, открыл глаза, и вдруг неожиданно хрипло засмеялся. А потом, глядя на него бессмысленным и мутным взором, заговорил:
- Я птицей теперь буду… и полечу к Господу… я видел его… и он сказал, что я буду теперь летать… Вы убьете меня, и я стану птицей…
Летать я буду в небесах бескрайних,
Летать, раскинув гордые крыла,
Все дальше от земли, где все остались,
Туда где гор белеет снежная гряда.
Там, ветер ледяной меня в объятья примет,
Гонящий облака меж горных скал высот.
Могучими порывами он быстро
Меня к сверкающей вершине унесет.
Расправлю я свои крыла большие,
И воспарю в холодной синеве,
Чтобы растаять вдалеке, не ведая печалей,
Воспоминание всем лишь оставив о себе…
Он вновь хрипло рассмеялся и добавил:
- Мне не надо больше бояться и оговаривать госпожу… мне осталось совсем немного, и я полечу…
Епископ раздраженно скривился, поняв, что переборщил, и раз мальчишка свихнулся, то теперь его уже нельзя будет использовать как свидетеля.