Вторая комиссия приехала из управления культуры. Она сразу же решила, что это один из заброшенных фонтанов, являвшихся некогда украшением старинного парка. Но по документам получалось, что этот парк был не па этом месте, а километров на триста в сторону и что фонтанов там не было, а был пруд, осушенный ещё до закладки парка.
А вот третья комиссия - из управления минеральных вод - вполне квалифицировала проистекающую воду как минеральную. И хотя целебные свойства этой воды были пока не ясны, среди местного населения ещё до отъезда комиссии пошли слухи об исключительных лечебных качествах источника. Появились даже первые исцелённые. Ну и, конечно, народ валом повалил на огород к Трофиму Егоровичу, который по доброте душевной поставил перед калиткой стул и начал взимать по пятачку с посетителя.
Вода помогала решительно от всех болезней, даже от таких, которые раньше и не водились в здешних краях, а теперь, после появления источника, стали водиться. Окрестные мужики по утрам, вместо того чтобы безнадёжно толпиться у пивного ларька или маяться в поисках рассола, дружно мчались к источнику - вода здорово оттягивала головную боль. Дети, ободравшие коленку или локоть, тоже бежали к источнику. С них гуманный Трофим Егорович пятачки не брал.
Женщины тоже не забывали зайти попить целебной водицы, но делали это обычно по пути, не имея в своём уплотнённом рабочем дне времени, специально выделенного для этого.
И встал вопрос перед исследователями: не из источника ли появились те самые двенадцать процентов? Главное, что время явления на свет источника и двенадцати процентов по всем данным совпадало.
Перестали изучать историю и взялись за воду из источника. Водой начали поить белых мышей, кроликов, собак и одну лошадь, потому что требуемых для эксперимента двух прокормить было нечем. Мышам давали по стакану в день, кроликам - по литру, лошади - по три ведра, а собакам вообще сколько хочешь. За время эксперимента рождаемость мышей выросла на четыре процента по сравнению с лошадью, а кроликов - на двадцать процентов по сравнению с ней же. Собаки пить воду отказались наотрез, за что были немедленно выкинуты из эксперимента.
В среднем, как показали сложные расчёты, получались те же самые двенадцать процентов. Теперь сомнений быть не могло.
И пошла вторая слава Сазоновки. На этот раз сюда ехали лечиться не от чего попало, как раньше, а целенаправленно. Трофим Егорович вошёл в сочувствие к страждущим и хотел уже взимать по двадцать копеек с человека, но дело приняло иной оборот. Источник был официально объявлен целебным и взят под охрану государства. Была построена водолечебница, источник оделся в гранит. Стали слышны отдалённые раскаты демографических взрывов. Появились новый вокзал, санаторий и прочие достопримечательности. И по мере их появления становилась Сазоновка Сазоновском, Сазонополем и наконец Сазоновградом. Появился и путеводитель, где описывались вкратце биография и основные подвиги известного разбойника Сазона, который жил между пятнадцатым и шестнадцатым веками и при этом очень любил бедных и не любил богатых. Он-то, по преданию, и основал город на сэкономленные от подвигов деньги. Поэтому и город назван его именем. И произошло всё это ровно десять лет назад.
Благодаря разнообразию заболеваний приезжающих в город людей быстро сколотился дружный коллектив докторов наук. Город стал побратимом швейцарского города Женевы, известного своей низкой рождаемостью, и взял шефство над одним заполярным посёлком, где деторождаемость была пока низкой из-за отсутствия женщин среди зимовщиков. Хотя в городе злые языки поговаривали, что в Женеве пока не знают, что у них есть брательники в далёкой дружественной стране, а в заполярном посёлке мужики уже не знают, куда девать присылаемую с каждой навигацией воду из источника.
Всё это я изучил и знал ещё до поездки в город-курорт.
- А что, теть Паша, - решил я вдруг поддержать разговор, - есть в городе интересного?
- Повышенная деторождаемость, - ответила тётя Паша.
Ответ был исчерпывающим. Разговор не клеился. Тётя Паша, найдя меня в качестве постояльца, тут же потеряла ко мне интерес, поскольку, видно, думала о следующих постояльцах.
- Теть Паша, - настаивал я, - надеюсь, в комнате будет немного народу?
- Деньги вперёд, - ответила тётя Паша.
Вообще у неё была интересная манера разговора. Она
будто отвечала не мне, а своим мыслям, которые со всех сторон освещали процесс сдачи мне койки. Кстати, это слово - "койка" - звучало как-то противно. При слове "койка" мне видится зелёная раскладушка и возникает сырой запах дачи. Или ещё другое видение: кровать узкая железная с шариками и сетка, натянутая на шпангоуты или стрингеры, - не помню уж, что там вдоль, а что поперёк. Да матрац полосатый в ржавчине - что-то из пионерского лагеря.
"Койка" превзошла все мои ожидания. Комната метров двенадцать, диван, занавесочки, герань на подоконнике, копилка-кошка, комод, стулья. В углу радиола "Ригонда". Помнится, было и у меня что-то подобное, и крутил я на этой радиоле Эллингтона, привезённого кем-то из-за бугра на день моего рождения.
Грустная была музыка и всё одна и та же, а менялись только девушки, и все они слились в этот печальный джаз, солнечную площадку у "Щербаковской" и тропинки в Сокольниках, а потом под эту же музыку появилась она, и кончились тропинки, и началась одна большая аллея, и идём мы по этой аллее, я чуть впереди, она чуть сбоку. Давно уже нет той радиолы, и где-то завалялась пластинка, и ту мелодию уже не напою я, а осталась от всего этого какая-то томительная, но сладкая тоска. Будто юность моя и счастье моё ушли с этой музыкой.
Вот разболтался, разнылся, заскулил. Нет, в связи с минорным настроением я уже никуда сегодня не пойду.
- Давайте врежем, тётя Паша, из великого источника радости.
Я вытащил из чемодана бутылку, тётя Паша стала собирать посуду, но так просто тётя Паша не могла согласиться и поэтому бурчала:
- Что это значит - врежем? Это что мы врежем?
- Это значит - дерябнем.
- Что это ещё за дерябнем? Подружку нашёл. Это что такое - дерябнем?
- Дерябнем - это значит вмажем.
- Что ещё мы вмажем? - не сдавалась тётя Паша.
- Синонимы получились, - сказал я, - Выпьем, тётя Паша, за процветание вашего замечательного города-курорта, за неиссякаемый ваш источник бодрости и материального благополучия.
Мы чокнулись и выпили.
- Хорошо пошла, - сказал я пошлость.
- Когда она у вас плохо-то шла, - всё бурчала тётя Паша.
- А что такие недовольные? Что такие сердитые? Это кто у нас такая брюзга? - Я стал делать тёте Паше козу.
Тётя Паша посмотрела на меня так, что коза сразу отбросила и рога, и копыта.
- Чего веселиться-то? - сказала тётя Паша. - Вон Трофим - дурак дураком - тут его огород, а тут мой. Источник он, понимаешь, открыл. У меня этот источник сто лет на огороде был. А он, вишь, первооткрыватель. Сейчас в трёхкомнатной квартире живёт. Завтра будете его аппаратами щёлкать. У него, понимаешь, она горячая, а у меня, понимаешь, она холодная.
- Как же так? - лениво спросил я. - Ведь рядом.
- А так. Ему ж на какую глубину пробурили - на двести метров. Поди, холодная она не будет. Мне бы на двести метров пробурили, у меня бы кипяток пошёл.
Вот и получается: родись счастливой.
- Бабуся, спать! - сказал я.
- Я те дам - бабуся, - заворчала тётя Паша, - я те что за бабуся, ты у меня тут без фамильярничев.
Я пошёл спать. Диван. Толстое ватное одеяло. Открытое окно, свежий воздух. И чистые прозрачные сны. Снились мне горная речка с форелью - почему-то в Сокольниках - и юрта. Я помню, был когда-то такой ресторанчик в Сокольническом парке под названием "Три юрты". Низенькие пуфики, коньяк и кумыс. И я пою: "Наш председатель колхоза растратил десять тысяч колхозных денег" - этакий акын. И вдруг гудок. Я почему-то на станции Москва-Третья. Ну да, шёл из парка, дошёл до станции. Гудит электричка, а гудок какой-то не электричкин. Зверский худок. Я проснулся.
Действительно гудок. Резкий, мощный. И вокзал ведь вроде далеко. А гудок близко. Я открыл глаза - напротив рядом с диваном стояла раскладушка. С подушки на меня смотрели два огромных глаза. Над глазами виднелась чёлка. Глаза были женские, чёлка почти мужская. В общем, как-то всё это совмещалось, и довольно красиво.
- Что это? - спросил я, не понимая происходящего.
- Где? - послышался шёпот с подушки.
- Там, - я показал глазами за окно.
- Пятичасовой экспресс.
- Далеко?
- От горы отражается, - она поняла мои сомнения.
Я вспомнил: вокзал справа, потом город, потом гора. Эхо усиливало гудок. Я закрыл глаза. Спать, спать. Вопрос не давал уснуть. Я открыл глаза. Она тоже.
- А вы кто?
- Дочка.
Можно было так и понять по одному первому ответу. Та же манера отвечать, что и у тёти Паши.
Я снова закрыл глаза. Но спать уже не мог - то ли от этого проклятого гудка, то ли от странности ситуации. А почему она здесь? Я открыл глаза. Она сказала:
- Потому что новая жиличка не захотела спать здесь.
- Я и не предлагал ей, - пробурчал я больше себе, чем ей.
Ясно, когда я лёг спать, тётя Паша, не найдя мужчину, привела женщину, и та, естественно, не захотела спать в одной комнате с незнакомым мужчиной. Но всё равно: противно, когда тобой пренебрегают.
- А вам, значит, можно?
- Ну и что? - ответила она вопросом.
Я уставился в потолок. Она засопела. Вот ведь дела! Спать не могу. Говорить неудобно. Можно закурить, если, конечно, можно.
Я тихонько достал сигарету, чиркнул спичкой. Сосед* ка открыла глаза. Вынула из-под одеяла руку, протянула её мне.