* * *
Падение нравов теперь повсеместное. Еду в метро с работы. Сижу на крайнем месте, рядом с дверями. Сидим тесно, и от этого левое плечо немного вылезает за поручень. Культурно еду - читаю Достоевского. Вдруг на одной из остановок чувствую тяжесть на плече. Поднимаю глаза вверх, а там… преогромная. Джинсами обтянута так, что лопнут глаза, если засмотришься. Я, конечно, их усилием воли отвёл, а сам думаю - вот что себе позволяет, бесстыжая. Ведь чувствует, поди, что не на поручень оперлась. И хоть бы хны. Так, понимаешь, притискивает, что у меня плечо покраснело от натуги. Ну нет, не на того напала! Не дам тебе спокойной жизни. Стал я плечом поводить то вправо, то влево. Раз, другой. Аж плечо вспотело. Ноль внимания - фунт… даже десять фунтов, а то и больше. А я ещё, да с вывертом. И взглядом так упёрся, что чуть ей джинсы не прожёг. И не думает отодвинуться - только ухмыляется всеми складками. Три перегона подряд плечом шевелил - устал, как собака на сене, а с мёртвой точки не сдвинул. И то сказать - такая точка просто плечо оближешь. Хорошо, к конечной станции подъехал - пришлось освободить вагон. А была бы не радиальная, а кольцевая…
* * *
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…
Восьмой час вечера. Тьма накрывает ненавидимый прокуратором город столицу. Передо мной по улице идет ярко одетая, немного грузная, но еще статная женщина и яростно говорит в телефонную трубку:
- Нет! Они мне и даром не нужны. Никаких открытых задников! В таких босоножках мне можно парад, как Жукову, принимать. Знаешь, какие у меня выросли шпоры на пятках?!
* * *
- Снесли его давно - лет сорок назад. Никто теперь и не упомнит, что он здесь когда-то стоял. На его месте построили дом быта с парикмахерской на три инвалидных кресла и часовой мастерской, в витрине которой стояли древние часы даже не с кукушками, а с птеродактилями. Часы эти так хрипели перед боем, что им хотелось налить какого-нибудь грудного сбора. Потом и дом быта снесли и устроили на его месте автостоянку. Обнесли пустырь забором и маленькую будку дощатую поставили. У нее изо всех щелей вылезала задница охранника. Обычно вообще ничего незаметно - ни утром, ни днем. Да и на закате не каждый день, а только когда ясно. Тогда и видны отражения этих окон на глухой стене, напротив которой раньше стоял снесенный дом. Вроде как семья солнечных зайцев или старинное японское хайку, написанное ихними лохматыми буквами. А если повезет, то можно заметить, как в окнах тени мечутся. Вот на прошлой неделе, к примеру, видал я тонкую женщину в пышных юбках и мужика в цилиндре. Она руками перед ним размахивала. И видно, что по-французски размахивала. Как будто говорила ему "экий ты, друг мой, мудила". Но культурно все - без этого нашего трамвайного хамства. А другой раз… Да ты, я смотрю, размечтался. Клювом-то не щелкай - давай шустрее. Скоро машина приедет, и увезут наши баки вместе с бизнес-ланчем. Смотри-смотри! Вон йогурт почти целый…
* * *
Рыбак был поддатый, но на своих двоих держался вполне. Они пока ему были свои, а не чужие. Еще на платформе он стал теребить милицейского капитана за рукав и что-то жарко шептать ему в ухо. Капитан выглядел уставшим - по всему видно было, что ехал он домой со службы. Чувствовать себя на работе ему уже не хотелось. Рыбака он оттолкнул, сказал ему что-то вроде … и вошел в вагон подошедшего поезда. Рыбак, однако, не отставал и забежал в вагон за капитаном. Усевшись рядом, он достал из рюкзака двухлитровую пластиковую бутыль с пивом, посмотрел на нее, как папаша на непутевую, но любимую дочь, и протянул капитану - отхлебнуть. Милиционер, успевший к тому времени раскрыть книгу и даже в нее углубиться, энергично отвел рукой бутыль в сторону и отвечал в том смысле, что… из-за шума поезда было не разобрать. Рыбак не огорчился, и сам сделал из бутыли такой глоток, которого хватило бы утолить жажду половине вагона, включая детей, стариков и беременных женщин. Минуты через три, когда пиво впиталось в рыбака, он тщательно обтер горлышко бутылки негнущимися пальцами, снова протянул ее капитану и открыл было рот, чтобы сказать самые убедительные слова… Тут поезд подъехал к остановке, и все завертелось - капитан быстро спрятал книжку, быстро сделал зверское служебное лицо, ткнул рыбака под ребра кулаком, схватил за шиворот, выволок на платформу, двери закрылись, и театр абсурда вместе с ними.
* * *
Ночью выглянул в окно, а там дождь идет медленно во сне, точно лунатик. На стоянке у дома машина стоит и нет-нет, да и шевельнет колесами. Должно быть, снится ей дорога гладкая и пустая, без единой, даже и пивной пробки. Мчится она по ней изо всех своих лошадиных сил, мчится… и вдруг выползает из придорожных кустов толстый, багровый гаишник с такой же толстой палкой, до того полосатой, что… Машина в ужасе вскрикивает сигнализацией, мигает спросонок фарами, но мало-помалу успокаивается и снова мчится по гладкой и пустой дороге. Дождь все идет и идет. В городе дождь идет всегда, потому как негде ему остановится - нет ни леса, ни рощицы, ни речки, ни поля, которые его приютили бы. Никто его здесь не ждет, и всяк норовит отгородиться крышей или зонтиком. Вот он и не останавливается, пока не уйдет отсюда совсем, до последней капли.
* * *
Подходя к станции метро "Марксистская", наблюдал, как два милиционера вели под микитки всклокоченного и нетрезвого человека в пуховике на голое тело. Тот упирался и шумел. Что он шумел - я не разобрал. Но когда проходил мимо, то услышал, как один милиционер сказал ему: "Ну и что? Да я тоже с другой планеты, мудила". А второй милиционер ничего не сказал - только огрел своей милицейской палкой мужика по спине. И оба блюстителя порядка стали заталкивать пьяного в космолет уазик.
* * *
Девушки, конечно, очень удивительные существа. На станции "Спортивная" один молодой человек поцеловал девушку и вышел из вагона. А она осталась и всю дорогу до "Кропоткинской" сидела и безостановочно губы облизывала. Почему, спрашивается? Поцеловал-то он её в щёку, ближе к уху. Вот и облизывала бы щёку или ухо. А она - губы. Загадочная.
* * *
Второго мая, в субботу, в половине десятого утра по Хлебному переулку медленно шла необъятных размеров женщина с двумя парами щек, тремя подбородками, множеством грудей, животов и маленькой собачкой на поводке. Они прошли мимо бельгийского посольства, и собачка звонко облаяла спящих львов у входа. Старые и больные львы внимания не обратили. Только зевнули так, что у женщины на лице со страху треснул макияж и у охраняющего посольство милиционера пистолет в кобуре пытался встать дыбом, но не смог. Минут двадцать потом еще дрожал в кобуре мелкой дрожью.
* * *
Бодрая старуха в джинсовом сарафане, расшитом мелкими, точно горох, розами, и джинсовой панамке, командным голосом говорит в телефон:
- Можно подумать, что бабушка вам всем нужна. Да вы меня живую готовы в гроб положить! Как Гоголя! Чтоб я там царапалась в крышку.
И для большей убедительности она шевелит в воздухе пальцами с наманикюренными ногтями.
* * *
Я обычно прохожу к самому началу состава и вхожу в те двери, которые сразу за кабиной машиниста. Там посвободнее. А сегодня вечером и там негде было яблоку упасть. Мало того, на одной из станций в дверь попытался втиснуться мужчина в форме прапорщика метро. У него было на погонах две звезды. Ну с одними звёздами его бы пустили. Но у него в комплекте с ними был преогромный живот. А к лишнему животу сплочённый коллектив нашего вагона был не готов. Тут одна женщина как закричит: "Гоните его! Он машинист!" Мы его вытолкнули и поехали дальше. И дальше мне один мужик рассказал, что в прошлую пятницу на замоскворецкой линии была такая давка, что люди доезжали до самого "Речного вокзала", потом шли колоннами повагонно до МКАДа и только километров через пять после него толпа начала рассасываться до такой степени, что инвалиды и пассажиры с детьми смогли присесть на свободные пеньки. Когда меня вынесли из вагона, ко мне подошел неприятного вида и запаха мужчина в клетчатой кепке с ушками и спросил: "Что вы ищете? Скажите. Я вам найду". Если бы я знал, что…
* * *
Подхожу к дому. Возле него, под фонарём, стоят три мусорных контейнера. А в контейнерах бомж и бомжиха роются. Пустые бутылки ищут. Мирно роются, о чем-то болтают между собой, смеются. И вдруг бомжиха как закричит на своего бомжа:
- Дима, ну хули ты толкаешься?! Вежливее, блядь, с женщиной надо!
- А чего я, - отвечает Дима. - Ты, Верка, сама жопу-то отодвинь. Контейнер погнешь.
- Щас… погнешь…. Хамло ты, Дима. Самое настоящее воронежское хамло. Деревенщина херова.
И Вера с остервенением стала запихивать найденные бутылки в свой огромный баул.
* * *
От станции Черкизовской до Преображенской площади стоял рядом с прекрасной женщиной нашего бывшего Востока. Волосы цвета неверморова крыла, глаза темного янтаря подведены до самых ушей. И в этих огромных глазах окаменевшие, скрюченные отражения мужиков, пропавших навсегда. Одета она была в сверкающее кожаное пальто до пят с серебряными пуговицами, а на плечи был накинут зеленый платок, расшитый настоящим червонным люрексом. Вдруг в кармане у нее зазвонил телефон цветастой восточной мелодией. Она стала говорить в него что-то такое же разноцветное, как мелодия, на своем языке. Сквозь шум поезда я уловил только одну фразу на русском: "Ну тебя на хер, Вова".