Тем временем занялся рассвет над полем недавней битвы, и Странники смогли без недомолвок разглядеть своего нежданного помощника. Впечаление он производил тройственное. Во-первых, он и в самом деле был высок, не столько, правда, строен, сколько поджар, как афганская гончая, и от этого создавалось немного курьезное впечатление, будто всё в нем безвольно струится книзу: прямые волосы цвета спелого каштана и такая же бородка, изящные тонкие пальцы, стройные ноги в удивительного вида шароварах, сине-серых, со складкой напереди и без сборок внизу. (Такова же, кстати, была и куртка.) Во-вторых, движения его, вопреки такому "растительному" виду, были гибки, как у юной женщины, и сильны, точно у зверя. А в-третьих, вопреки и первому, и второму, золотистые глаза его, где дремали одновременно глубокая ласка и яростный гнев, незатейливый юмор и добрая печаль, глаза, что буквально притягивали к себе, как янтарь притягивает солому, - принадлежали мудрецу, который на редкость в ладу со всем окружающим и поэтому всегда умеет его изменить в надлежащую сторону.
- Назовись и ты, чтобы нам знать, - попросил Камиль. - Я, караванщик, из рода Ханифов, а зовут меня Камиль ибн Абдалла.
- Ну, а я - Камилл Инсанов, из рода человеческого. Как видишь, мы с тобой почти тезки.
- Камилл? - вмешался Барух. - Я думал, что твое имя теперь звучит иначе. Какой же ты национальности?
- Русский француз.
- Из германцев-франков или из тех русов, которых по всей Европе понасыпано с давних пор мелкими островками - русы, руги, рутены, россомоны?
- Да нет, не из первых и не из вторых, а скорее из тех, что нынче в городе Биробиджане, - усмехнулся Камилл. Никто, помимо Баруха, не понял, о чем это он, но по виду - о грустном.
- Дерево погибло, - с горечью сказал тут Майсара, прервав их обоюдное молчание. - Эта видимость так ударила в верхушку, что вся сердцевина кака есть иссохла.
В самом деле, из пышной кроны торчала как бы белая кость.
- Не горюй; так всегда бывает с деревом боддхи, а иногда - и с его сородичами. Стоит появиться отросткам, и материнское дерево становится не таким нужным. Посмотри: ночью маленькие деревца, что сидели у него на ветвях, почти нащупали своими корнями почву. Пока им еще нужна опора, но ведь и главное дерево еще будет длить свою жизнь не одно столетие, окруженное детьми.
- Они ведь разные, и листвой, и очертанием ветвей, - удивился Камиль. - И непохожи на свою мать.
- Уж такое это дерево - священный баньян. Самые разные у него члены семейства: дают и плоды, и волокна, и бумагу, и каучук, и хлеб, и молоко, и лекарства, и сырье для шелковой нити, - ответил Камилл. - Приходилось мне видеть около него и родственников, которых можно считать разве что троюродными: лотос, маслину. Но это другой разговор.
- А ты, видать, человек многознающий. Кто ты по ремеслу - ведь ты так и не ответил Камилю?
- Ремесло у меня не одно. По профессии я - электронщик-компьютерщик. Это, Майсара, значит, что люди попробовали изо всяких железок, медяшек и проволок слепить мозги и заставить их думать на свой человеческий лад. А получилось - ну так обрадовались, прямо донельзя! Но ведь это штука опасная. Видишь ли, люди сами в полной мере не понимают, что такое думать. Поэтому если человеческий мозг возьмет себе в подмогу механику, то вскоре может срастись с нею намертво и заработать так, как эта штука его предрасположит и в конце концов заставит… Я этому мешаю по мере своего умения. Ну, а по увлечению я и строитель, и архитектор деревянных домов, и плотник, и каменщик, и кое-что ещё. Древесных дел мастер, в общем говоря.
За приятным разговором Странники позабыли о своих героических животных. Той порой Ибн Лабун, пользуясь затишьем и тем, что оказался под брюхом у матери, присосался к ней и звонко, на всю рощу, зачмокал, поверчивая хвостиком.
- Ну, теперь не отвалится, пока не раздуется будто пузырь, - горестно всплеснул руками Майсара. - Добро еще, Варда изобильна, а для угощения осталось от прошлого раза. Не хочешь ли выпить молочка с устатку, ибн Нэсин?
- С охотой, почтеннейший, - Камилл принял булькающий мех из его рук. - Перевел ты мое родовое имя верно - Сын Людей. Хотя оно, собственно, не отчество, а фамилия, обозначение моего большого рода-племени.
Сказав это, он вытащил из глубин куртки невиданного вида стопку - складную, из широких колец, - и отлил в нее из бурдюка.
- Ты бы прямо из горла, Древесный Мастер.
- Не стоит рисковать, Майсара. После битвы повсюду понасыпалась невидимая гадость, вроде свечения.
Барух понимающе кивнул.
- Теперь ты один из наших. Молочный брат, - произнес Камиль. Он снова ощутил себя старшим. - Если бы ты к тому же захотел стать одним из охраняющих караван и путешествовал с нами!
- А далеко ли вы путь держите?
- Сами не знаем. Куда он нас сам выведет.
- Замечательно! Я вижу, мы единомышленники. Так что ваше предложение мне как нельзя более кстати. Ваш путь - мой путь, караванщики!
И они двинулись. Тем временем сгустились облака, слегка затенив игривое утреннее солнце. Полил крупный дождь, раскинулась радуга; капли прибили к земле ядовитую пыль и гарь, и от нее произросли пышные цветы и долгие травы. Люди и животные ясно чувствовали, как раньше одна Варда, в каких растениях вредное полностью перегорело и стало пользой, а в каких - нет. Ото всех путников постепенно отдалялось дурное ночное марево. Скоро оно совсем исчезло, и от недавнего приключения остался один Камилл.
Он шел пешком посередине цепи. Мастеру предложили было Хазара, но он отказался:
- Я привык на своих двоих.
И отпустил знакомую Камилю шутку:
- Говорят же, что не всякий ишак пригоден для Мессии.
На самом деле он просто не желал никому быть в тягость. Это было ясно любому, и даже Хазар не обиделся тому, что он "всякий".
Когда утро начало клониться в полудню, перед Странниками снова открылся путь. Как-то само собой они вышли на плотно убитую дорогу, только сказочного тропического великолепия уже не застали. Однако безбрежная река по-прежнему дышала рядом, плескала в основание крутого берега.
- Куда дорога ведет нас, интересно, - вслух подумал Камиль.
- Ты же видишь - к устью реки, что всё вбирает в себя: и хорошее, и дурное, - точно сама жизнь. Да она сама и есть жизнь, ее глубинный смысл и стремительное внешнее течение, - говорил Камилл. - Я знаю, я почти что оттуда родом.
- Она очищает нашу грязь, но как же трудно ей самой очиститься от скверны, - вздыхал Субхути.
- Не легче, чем воде, низводимой с неба, - отвечал Древесный Мастер. - Камиль, ты слышал когда-нибудь сказку о верблюдицах Аллаха так, как ее рассказывают не в вашем городе, а вблизи границы с Ираном?
- Да. По небу идет, грузно ступая, стадо дойных верблюдиц с верблюжатами. Они огромные и мохнатые, как горы на севере, - задумчиво начал юноша. - Копыта их высекают молнии. Они пьют воду, что испаряется с лица земли. До того, как самудяне подрезали поджилки чудесной верблюдицы, которая была им дарована по слову брата их Салиха, ее сестры очищали в своем чреве земную воду и возвращали ее на землю чудотворной влагой, которая омывала раны земли и обновляла ее лицо. Но после убийства они пропускают через себя воду, не изменяя ее, и яд льется сверху на наши головы и плечи, на камни строений и металл куполов, усугубляя наши страдания.
- Говорят, в Руме теперь любую воду стали кипятить, - вмешался практичный Майсара. - Чтобы убить вредное.
- Любую жизнь, даже самую маленькую, - поправил Барух. - Только неживая отрава остается как была, а маленькие существа есть и полезные, и необходимые. Так что невеликая от того помощь человеку.
- Мы встречались с тобой у меня на родине, Плотник? - спрашивал тем временем Субхути.
- Я там, во всяком случае, не бывал и не учился, - отвечал Камилл. - Но когда я спускался вниз по течению Великой Реки, чтобы заложить свой возлюбленный город, ты шествовал к устью по другому ее берегу - славнейший и победоносный седой полководец, - и стяги трепетали над головами твоих воинов.
Странники, тихо беседуя, шли через населенные места: ноги ступали здесь по булыжнику или окаменевшей смоле, и ее жесткость отдавалась во всем теле, от пяток до маковки. Стены были высокие и нависали над грязью боковых улиц - такая архитектура завелась еще с времен Безанта. На караван почти не обращали внимания: все жители заняты были своим делом, по виду скучным, и своею прибылью.
- Города - настоящие отстойники цивилизации, того, что здесь сходит за культуру и самобытность, - переговаривался Мастер с Барухом. - Как на отмель реки выносит всякий дрязг, так и в города - и оседает там.
- Какие нескладные дома! - вторил ему Арфист. - В эту эпоху, которую мы проходим, их называли инсулы. Сухопутные жилые острова. Хотя где-то после седьмого города стены все в язвах - стало быть, это уже двадцатый век, век кислотных дождей.
- Кислот… кислые - это как? - переспросил Камиль. - Неужели они, жители городов, так согрешили перед Аллахом? Ведь дождь всегда был радостью для нас, жителей пустыни. И на тучи взирали мы с надеждой, хотя однажды одна из них, черная и мрачная, принесла адитам огненный вихрь.
- Весь мир извратился, - вздохнул Арфист. - Люди так пачкают всё вокруг, что небеса не выдерживают. Какие уж тут Аллаховы верблюдицы! Грязные деяния и порочные мысли так же легко вздымаются кверху, как и добрые, и отражаются оттуда. Все небесные кары - прямое отражение наших прегрешений. Очисти тело и мысли - и верхнее зеркало отразит лишь душевную и телесную чистоту.
- А если пятьдесят раз в день в воде мыться - поможет? - вмешался Камиль. - От кожи и до души доберется.