За год до смерти старик впал в беспросветное слабоумие, перестал узнавать людей и ориентироваться во времени. Ему казалось, что он снова молод… И пока окончательно не слег, почти каждый день он вскакивал с постели в пять утра и принимался собираться на работу в Академию наук. Топтался вокруг кровати в своих оттопыренных штанах, "не поспевал", очень нервничал. Бедняга - всю жизнь у него был принцип; никогда и никого не заставлять себя ждать. И вот теперь он кого-то страшно задерживал, давно уже куда-то опаздывал и сквозь старческий бред, сквозь фальшивую свою вторую молодость чувствовал это - только все никак не мог разобраться, куда же пора ему уходить. Вот и собирался, по привычке, в свою академию, и искал давно поломанные часы ("Льву Николаевичу - за львиный вклад в науку"), и звал давно покойную жену - доверчиво и счастливо позабыв о том, что сделала она ему и, главное, что сделал с ней он.
- Валюша, ты где, я на работу опаздываю, куда же ты делась… - испуганно бормотал старик.
И, превозмогая жалость, я ответил ему:
- Ее больше нет. И тебя больше нет. - И от звука моего голоса белая пустота дрогнула и рассыпалась…
…Очнулся я на лестничной клетке (где меня заботливо уложили лицом вниз на зассанный кафель), от холода - и тут же почувствовал у себя на затылке чей-то пристальный взгляд. Кроме того, там же, в районе затылка, ощущалась пульсирующая боль и какая-то странная щекотка - как будто из головы моей вылезали, один за другим, маленькие теплые слизни, а потом скатывались, точно с ледяной горки, мне на шею. Все еще лежа на животе и стараясь шевелиться как можно меньше, я осторожно провел рукой по волосам. Они были мокрыми и липкими: кровь… Слизняков на голове не обнаружилось - зато обнаружилась очень неприятная шишка, на ощупь напоминавшая большую полуочшценную картофелину.
Он стоял надо мной.
Я медленно повернулся на бок, потом, поборов тошноту, сел и только тогда взглянул на него. Мне очень захотелось кричать. Но я сдержался.
Назвать его уродливым можно было лишь с очень большой натяжкой и только за неимением в языке терминов, более красноречиво характеризующих подобную внешность. То есть слово "уродливый" говорило о его облике столь же мало, сколько слово "немой" - об устройстве речевого аппарата покойника или слово "веселый" - об эмоциональном состоянии буйнопомешанного.
Лицо его представляло собой презанятное месиво из дюжины самых разных человеческих физиономий. Казалось, что некий всемогущий маньяк-расчленитель собрал его из подручных деталей - неодинаковой величины огрызков, шмотков и кусочков расчлененных жертв, а потом каким-то чудом вдохнул в созданное им существо жизнь. Иссеченная морщинами бледная старческая кожа перемежалась на его лице лоскутами по-детски розовыми и мягкими, а также смуглыми, поросшими жесткой черной щетиной, и игриво-веснушчатыми. Капризно изогнутые ниточки дамских бровей соединялись мохнатой кустистой порослью на переносице. Глаза были разные. Один - блестящий, темно-карий - маленьким злым буравчиком ввинтился куда-то в щеку. Другой - большой, задумчивый, мутно-серый - расположился на лбу. Рот сильно кривился влево, губы тоже были разными, на нос я вообще старался не смотреть… Одежда его и руки были вымазаны в крови - надо думать, моей.
Возраста он был, мягко выражаясь, неопределенного. И все же, приглядевшись, я стал склоняться к мысли, что, кем бы это существо ни было, оно было довольно молодым. Его разные глаза смотрели на меня с той смесью злорадства и острого любопытства, с какой смотрят только дети на раненных ими животных или других детей…
Некоторое время мы оба молчали. Я, как загипнотизированный, таращился на него. А потом он нарушил молчание. Он подошел вплотную, ударил меня ногой по лицу и дребезжащим, срывающимся, как у подростка, голосом, сказал:
- Изба с углами, в углах иконы…
И я понял, кто он.
Он сказал:
- Окладны бревна, двери с запором… - и снова меня ударил.
Я не дал ему сдачи - только попытался заслонить лицо руками. Я строго придерживаюсь правила: не бить своих. Для своих есть слова, простые и сложные. И орудия убийства, довольно простые, на тот случай, если не действуют никакие - даже сложные - слова. Для своих есть заклинания и проклятия, есть яды, ножи и веревки. Но в драку не вступают с себе подобными. А он… Безусловно, мне было бы куда проще признать, что эта тварь - пришелец из космоса (хотя я отродясь не верил в инопланетян) или больной мутант, материализовавшийся из печального сна какого-нибудь замученного совестью ученого-ядерщика… Но он сказал то, что он сказал. А значит - сколь бы трудно ни было в это поверить - он был подобен мне.
Так что я не ударил его. Я только вытер кровь с лица и продолжил за него:
- Чур от злого, чур от чужого…
И еще я сказал, что пришел с миром. Как гость, а не как хозяин. Аминь.
- Ну да, с миром ты пришел, как же! - отозвался он довольно сварливо, но лягаться, впрочем, перестал и вообще заметно успокоился - даже отошел на пару шагов назад, как бы давая понять, что больше меня не тронет.
- А чё пришел-то ваще? - уже почти миролюбиво поинтересовался он. - Кто тебя сюда звал?
- Никто.
Только в этот момент я вполне осознал, насколько унизительно мое положение.
- Ну так и чё пришел? Чё вы все сюда ходите? Нюх, что ли, отшибло? Я ж тут все пометил, в подъезде… Чё вы лезете на чужую территорию?
- Пометил? - мне показалось, что я ослышался.
- Вот именно, пометил. Это моя территория. Нечего сюда лезть. Я за себя постоять умею.
- Ты хочешь сказать, что ты пометил тут… так сказать… территорию, как… как… - я действительно растерялся. - Как, например, собака? Как животное?
- Ну да. А как еще можно метить - как растение, что ли? Как фикус?
Он громко, по-ослиному, заржал.
- Идиот! - я разозлился. - До чего докатились! Как фикус…
- Выбирай выражения! - он снова подскочил ко мне. - Чё те не так? Все метят - и я мечу! Как все.
- Кто - все?
- Все здесь, в подъезде. Тут и люди метят… И собаки… Я чё, хуже?
- Слушай, тебя что, мама-папа вообще не воспитывали? Не говорили тебе, что мы не метим? Что это ниже нашего достоинства? Что это позор для всего рода?
- Они ушли.
- Кто ушел?
- Мама и папа, - он неопределенно махнул рукой, то ли указывая направление, в котором они удалились, то ли вычерчивая в воздухе их силуэты, то ли вообще без всякой цели.
- Куда ушли? В другой дом?
- Нет.
- А… прости. Умерли, значит?
- Ну, сейчас - не знаю, может, и умерли уже. А когда уходили - живые были.
- Так куда же они все-таки ушли?
- На улицу.
- На улицу?! - я не верил собственным ушам.
- На улицу.
- Зачем?
Он промолчал.
- А тебя чего с собой не взяли?
- Сказали, что маленький еще. На улице, сказали, пропадешь, живи пока здесь…
- И давно ты здесь… один?
- Лет пять. А может, десять. Точно не помню.
Я вдруг осознал, что по-прежнему сижу на грязном кафеле. Медленно поднялся. Все, кроме головы, было вроде бы цело. А голова болела. Сильно.
- Ты меня избил, - глупо констатировал я.
- Потому что нечего, - он был абсолютно уверен в своей правоте. - Нечего в чужой дом без спросу лезть.
- Я вообще-то не один пришел.
- А, ну да, с этой… как ее. А она тебя что, пригласила? - он подбоченился. - Что, слова сказала? "Хозяин-господин! Пойдем в новый дом…"?
- Перестань!
- Что, не сказала? Не сказала, да?
- Не сказала.
- Ну так и чего ж ты…
- Ничего. Ладно, пойду. - И я заковылял вниз по лестнице.
Пустышка. Свинья. Идиотка…
Спускаясь по ступенькам, я изобретал для той, что осталась в квартире наверху, все новые и новые имена.
…Паршивка. Лицемерка. Истеричка…
Каждая следующая ступенька - пощечина. Каждая следующая ступенька - оскорбление. Некоторые оскорбления растягивались аж на пару ступенек.
…Него - дяйка. Верти - хвостка. Драная - кошка…
А некоторые были резкие и короткие, как выстрелы, их хватало ровно на один шаг.
…Дура. Сука. Дрянь. Тварь…
Я полностью сконцентрировался на том, чтобы ни в коем случае не повторяться. Это меня хорошо отвлекало. Так мне было гораздо проще уходить - уходить и почти не думать о том, что я ухожу один. Без нее.
Гадина. Стерва. Сволочь. Предательница. Дурочка. Дашенька. Даша. Дашенька. Чтоб тебе пусто было. Чтоб с тобой так же. Чтоб тебя тоже. Бросили…
Нет, и как же это меня угораздило так к ней привязаться? Ладно бы еще с детства с нами жила - так нет: заявилась аж в семнадцать лет. До этого мы и знать о ней не знали…
Свое появление она предварила единственным письмом:
"Здравствуй, дорогой дедушка. Как твои дела? Как здоровье?
Меня зовут Даша. Я твоя правнучка. Я живу с мамой (твоей внучкой) в Казахстане, в городе Усть-Каменогорск. Мне 17 лет. Отца у меня нет.
Я всегда хотела тебе написать, но раньше стеснялась. А теперь решила, что все-таки нужно написать. Твой адрес мне дала уже давно бабушка Лиза (твоя дочка).
Дедушка! Я хочу переехать в Москву и поступить в институт. И если можно, жить у тебя?
До свидания,
целую,
Даша.
P. S. Я знаю, что вы с бабушкой Лизой (твоей дочкой) давно не общались. Но я подумала, что тебе все равно будет интересно. Бабушка Лиза год назад умерла. Очень жалко.
Еще раз целую,
Даша".
К письму прилагались две фотографии - то ли как доказательство родства, то ли просто чтобы развлечь сентиментального прадедушку.