Стена концертного зала Чайковского была затянута лесами, внизу валялись какие-то сваи, доски, пара водочных бутылок и окоченевший субъект с расквашенным носом. Рядом вертелся молодой африканец в розовом пуховике и шапке-ушанке; из нежного кроличьего меха высовывалось его мрачное, насыщенно-черное, с каким-то даже сливовым отливом, лицо. На животе и на спине его были закреплены две большие доски, каждая с надписью: "Красивый загар за десять минут". Африканец явно страдал от холода и безделья. Внимания на него не обращали - разве что окоченевший на моих глазах вдруг воскрес, титаническим усилием отодрал голову от ледяного асфальта и веско заявил: "Пиздишь. Ты не загорел, ты такой сразу родился!" Я прошел мимо них по железному сараю-коридору, тянувшемуся вдоль здания. Потащился дальше - мимо Театра сатиры, мимо ювелирного магазина "Алтын", мимо кафе с невозможным названием "Натуральная еда для гармоничных людей", навевавшем мысли об иных эрах и галактиках.
Огромная растяжка над Садовой риторически вопрошала: "А если вы заболели?" Заболеешь тут… Я даже немного развеселился - но очень ненадолго. На улице было холодно и жутко. На улице было трудно дышать и слезились глаза. На улице все было большое, чужое и скользкое, совершенно не похожее на маленькую четкую схему, которую я сжимал в руке. Меня вдруг захлестнула волна ужаса (а где гарантия, что я найду здесь свой дом? а вдруг карта старая и половину улиц в этом районе давно уже переименовали? а вдруг заблужусь? что я тогда буду делать, куда пойду?…). Только не паниковать. Спокойно. Без паники. Успокоиться. Глубокий вдох (как будто ледяная пыль оседает в легких!), глубокий выдох (пыль превращается в пар), вдох, выдох, вдох, выдох…
Кто-то быстро прошмыгнул мимо меня в "Натуральную еду…" - вероятно, гармоничный человек. Однако на какую-то секунду мне вдруг показалось, что это вообще не человек. И что лицо его было покрыто густой и теплой седой шерстью. Мне бы такую…
- Все в страшном, - пробормотал я себе под нос и подумал про Квазимодо. Конечно, его родители умерли. Умерли после первых же заморозков. На улице жить невозможно. Совершенно исключено. А этот, с седой мордой… Он просто мне померещился.
Я вдруг снова, в который уже раз за день, подумал о маме. Обычно я не вспоминал ее неделями, специально себя так приучил: вместе с воспоминаниями всегда приходило чувство вины и какой-то стыдной недосказанности, а кому оно нужно, это чувство?
Если же она все-таки прокрадывалась какими-то окольными путями в мои мысли, я всегда старался представлять ее себе со спины, или в темной комнате, или где-то вдалеке - главное, так, чтобы не видеть ее лица…
Сначала мамы у меня не было. Она появилась только в двадцать втором, вместе с Валей. А Валя появилась вместе со своими родителями и братом.
Все семейство работало на близлежащем Хлебозаводе № 2, а в нашу квартиру заселилось в порядке "уплотнения".
Я любил свою мать, но от ее лица меня всегда воротило. Это было Валино лицо.
Валя не понравилась мне с самого начала. У нее были слишком длинные волосы, слишком короткий халатик, слишком пухлые ляжки, слишком большие руки, слишком резкие духи и слишком громкий голос. Вообще все члены ее семейства отличались крикливостью и избыточностью форм. Они заполонили собой всю квартиру. Они передвинули всю мебель, расставив ее самым противоестественным образом; торжеством идиотизма стала перестановка на кухне - шкаф для посуды они развернули перпендикулярно стене, поделив таким образом сферы влияния (причем захваченная ими территория включала в себя площадь, занимаемую шкафом, а следовательно, и сам шкаф со всем его содержимым). Они часами просиживали в сортире, превратив его в своеобразный читальный зал, - страдали, вероятно, тяжелой формой наследственного запора или просто посменно дежурили там, чтобы стратегически важный объект не достался врагу…
Леву она соблазняла грубо, вульгарно, топорно. Роняла в прихожей монетки (а потом долго выискивала их на полу, оттопырив плотный зад), вешала занавески ("Подсадите меня!", "Снимите меня!"), регулярно "ошибалась комнатой", врываясь к нему в ночи в нелепой пижаме, строила глазки, льстила, пекла пирожки… Просто смотреть больно было, как он клюет на такую пошлость. Впрочем, ему было всего двадцать два, а она была всегда под боком.
Очень удобно: книги, учебники, лабораторные опыты, Валя, молодость, жизнь - все здесь, все рядом. Либо по эту, либо по ту сторону стенки…
Идиллия прервалась через год. Николай Матвеевич, Левин отец, что-то там разработал, или открыл, или изобрел, я так толком и не понял, - но это что-то очень понадобилось кому-то там, "наверху". А Николаю Матвеевичу для окончательной доработки этого важного чего-то понадобились две дополнительные комнаты и тишина, и кто-то там наверху охотно вошел в положение, и уже через неделю нам сообщили, что квартиру нашу разуплотняют.
Два следующих дня были тихи и безоблачны; густая апрельская свежесть сочилась из приоткрытых форточек, тончайший тюль на окнах чуть вздрагивал от весеннего сквозняка, сортир пустовал, кухонный шкаф вернулся на свое место к стене, Валино семейство, тихо шипя, паковало вещи, Николай Матвеевич блаженствовал, Лева соблюдал сдержанный нейтралитет. К вечеру второго дня все пожитки были аккуратно сложены в прихожей. Утром третьего дня Валя и ее сородичи покинули квартиру. Лева подхватил Валины чемоданы и отправился провожать.
Николай Матвеевич стоял у окна и смотрел им вслед. Когда они скрылись из виду, он прошелся по всем комнатам, веря и не веря, потирая руки, гордо оглядывая территорию, отвоеванную у врага. Потом поставил пластинку, уселся в кресло и зажмурился от удовольствия, вслушиваясь в сладкое патефонное потрескивание.
- …Где вы теперь? Кто вам теперь целует пальцы? - вкрадчиво поинтересовался кокаинист Пьеро.
Стало тепло и уютно - как будто кто-то тихонько гладил по голове или угощал маленькими кусочками песочного печенья.
- …Куда ушел ваш китайчонок Ли? Вы, кажется, потом любили португальца? А может быть, с ма-ла-а-айцем в… с мала-а-айцем в… мала-а-айцем в…
- Папа, заело! - рявкнул Лева у него над ухом.
Николай Матвеевич вздрогнул и открыл глаза.
Посреди комнаты стоял Лев, бледный и раздраженный, с двумя чемоданами.
- Чьи?…
- Это Валины чемоданы. - Лев решительно поставил их на пол. - Она останется здесь. Она только что сказала мне, что…
- …с мала-а-айцем в… мала-а-айцем в…
- Да выключи ты это, ради бога! Она говорит, что у нас будет… Папа, как честный человек, я теперь должен…
Николай Матвеевич посерел.
- Она беременна?
- Да.
- Ты дурак.
- Да.
- Приоткрой окно, душно.
- Оно и так открыто, пап…
Вечером Николаю Матвеевичу снова не хватало воздуха. И на следующий день. И на следующий. С каждым днем воздуха в квартире становилось все меньше - пока через неделю он не кончился вовсе.
Это случилось, когда Валя зашла на кухню и плотно закрыла только что распахнутое им окно, коротко буркнув: "Сквозняк".
- Здесь нечем дышать, - сказал Николай Матвеевич и с отвращением глянул на нее. - Нечем…
Валя раздраженно пожала плечами, вернулась к окну и снова открыла его настежь.
- Да на здоровье, дышите!
Но он уже не дышал.
Через месяц после его смерти Лев и Валя расписались. Свадьбу решили не праздновать.
А еще через месяц Валя поехала навестить родителей на новом месте, стала помогать им с обустройством, подняла что-то тяжелое - и у нее случился выкидыш. По крайней мере, она так сказала.
Лиза родилась через три с половиной года.
Впереди показался наконец поворот на Малую Бронную. Я принюхался: в морозном воздухе разливался едва уловимый запах гнили. Именно отсюда, насколько я понимаю, когда-то начинались болота, растянувшиеся по загородью на несколько километров… С каждым моим шагом гнилой запах усиливался, становился все гуще и слаще. На углу Большой Садовой и Малой Бронной запах был уже совершенно невыносим. Я почувствовал сильнейшие спазмы в желудке - и в этот момент вдруг понял, что тошнит меня не от отвращения, а от голода, и что пахнет вовсе не гнилью. Из стоящего на углу здания пахло очень свежей выпечкой: пропитанной ромом сдобой, жирной кремовой начинкой, горячим шоколадом, запекшимся изюмом и печеным яблоком. "Пекарня-кондитерская "Волконский"", - гласила вывеска.
Окна у пекарни были во всю стену. На стекле висело жизнеутверждающее объявление: "В кондитерский дом "Волконский" требуются активные, целеустремленные и коммуникабельные молодые люди на должность продавца-консультанта": в витрине "Волконского" красовались расписные полотенца, белые тарелки, пластмассовые бублики и резиновые колосья пшеницы. А там, внутри, в теплом электрическом уюте, пышногрудные целеустремленные тетки снимали с лотков, рассовывали по кулькам, заворачивали, протягивали, продавали, совали настоящие булки, булки, булки… плюхи, как любила выражаться моя Даша… Такие мягкие, такие свежие, такие хрустящие, такие сладкие. И я подумал, глядя в эту золотистую сдобную сказку из темного холода улицы… Я подумал: ну что с того, если я просто зайду и погреюсь? Я ведь ничего не возьму, ничего не нарушу. Я ведь помню закон: в чужом доме ничего не бери, на убранство не зарься, к нарядам не прикасайся, яства ко рту не подноси, а коли что возьмешь - за то потом по гроб служить будешь…
И я вошел туда - уже зная, конечно, что не сдержусь.