И в продолжение всего
того райского дня моей жизни и всего того вечера я и сам в мечтаниях летучих
препровождал: и то есть как я это все устрою и ребятишек одену, и ей спокой дам,
и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьи возвращу... И многое, многое...
Позволительно, сударь. Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто
вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на
другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток
назад тому), к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины
Ивановны от сундука ее ключ, вынул что осталось из принесенного жалованья,
сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все! Пятый день из дома, и
там меня ищут, и службе конец, и вицмундир в распивочной у Египетского моста
лежит, взамен чего и получил сие одеяние... и всему конец!
Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза и крепко
оперся локтем на стол. Но через минуту лицо его вдруг изменилось, и с каким-то
напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на Раскольникова,
засмеялся и проговорил:
- А сегодня у Сони был, на похмелье ходил просить! Хе-хе-хе!
- Неужели дала? - крикнул кто-то со стороны из вошедших, крикнул и захохотал во
всю глотку.
- Вот этот самый полуштоф-с на ее деньги и куплен, - произнес Мармеладов,
исключительно обращаясь к Раскольникову. - Тридцать копеек вынесла, своими
руками, последние, все что было, сам видел... Ничего не сказала, только молча на
меня посмотрела... Так не на земле, а там... о людях тоскуют, плачут, а не
укоряют, не укоряют! А это больней-с, больней-с, когда не укоряют!.. Тридцать
копеек, да-с. А ведь и ей теперь они нужны, а? Как вы думаете, сударь мой
дорогой? Ведь она теперь чистоту наблюдать должна. Денег стоит сия чистота,
особая-то, понимаете? Понимаете ли, сударь, что значит сия чистота? Ну-с, а я
вот, кровный-то отец, тридцать-то эти копеек и стащил себе на похмелье! И пью-с!
И уж пропил-с!.. Ну, кто же такого, как я, пожалеет? ась? Жаль вам теперь меня,
сударь, аль нет? Говорите, сударь, жаль али нет? Хе-хе-хе-хе!
Он хотел было налить, но уже нечего было. Полуштоф был пустой.
- Да чего тебя жалеть-то? - крикнул хозяин, очутившийся опять подле них.
Раздался смех и даже ругательства. Смеялись и ругались слушавшие и неслушавшие,
так, глядя только на одну фигуру отставного чиновника.
- Жалеть! зачем меня жалеть! - вдруг возопил Мармеладов, вставая с протянутою
вперед рукой, в решительном вдохновении, как будто только и ждал этих слов. -
Зачем жалеть, говоришь ты? Да! меня жалеть не за что! Меня распять надо, распять
на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его! И тогда
я сам к тебе пойду на пропятие, ибо не веселья жажду, а скорби и слез!.. Думаешь
ли ты, продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал
я на дне его, скорби и слез, и вкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех
пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия. Приидет в тот день и
спросит: "А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и
малолетним себя предала? Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу
непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела?" И скажет: "Прииди! Я уже
простил тебя раз... Простил тебя раз... Прощаются же и теперь грехи твои мнози,
за то, что возлюбила много..."[9] И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что
простит... Я это давеча, как у ней был, в моем сердце почувствовал!.. И всех
рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит
над всеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите
пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И мы выйдем все, не
стыдясь, и станем.