III
Как всегда, за несколько минут до обеденного перерыва Пантелимон вышел из лаборатории, чтобы подняться к Ульеру. Но у лифта его встретила молоденькая секретарша.
- Зря проездите, его сегодня не будет. - И с улыбкой добавила: - Дела. Двадцатого мая, двадцать первого мая и так далее…
Пантелимону показалось, что секретарша пытается подмигнуть ему левым глазом, и он покраснел, озадачась.
- А! - сказал он и пошел было обратно. Но отошел недалеко, вернулся и спросил, понизив голос: - А что - двадцатое и двадцать первое мая? Какие-то даты?
Секретарша посмотрела на него с ужасом и - на этот раз Пантелимон уже не мог сомневаться - в самом деле подмигнула ему левым глазом.
- Зависит от места, - сказала она. - В некоторых провинциальных городах двадцатое мая важнее, чем двадцать первое…
- В провинциальных! - оживился Пантелимон. - Любопытная вещь! Вчера вечером я как раз думал о провинциальных городках. Сам не знаю почему. Слатина, например…
Будто не слыша, девушка кивнула и показала ему спину.
На другой день Пантелимон расположился на обед прямо в лаборатории. Достал сверток с закусками и приладил было открывалку к пиву, когда в дверях появился Ульеру.
- А, уже вернулись! - радостно приветствовал его Пантелимон. - Тогда пошли в столовую.
Но, поскольку Ульеру молчал, меряя его взглядом, он все же откупорил бутылку и протянул ему стакан с пивом.
- Как ты проведал, что я был в Слатине? - спросил Ульеру, отхлебнув глоток-другой.
Пантелимон оторопел.
- Вы были в Слатине? Убей меня Бог, если я об этом знал!
- Тогда почему ты сказал секретарше, что твой любимый город - Слатина? Почему именно Слатина, куда меня как раз посылали? Да еще с инспекцией, это я тебе признаюсь, как другу, потому что доверяю.
Пантелимон выпил свое пиво и сел.
- Начнем с того, что я не говорил, что Слатина - мой любимый город. Я его знать не знаю. Я в жизни не был в Слатине. Я сказал только, что накануне, не знаю почему, думал о провинциальных городках. К примеру, о Слатине.
- Все-таки о Слатине! - Ульеру упорно смотрел ему в глаза.
Пантелимон пожал плечами.
- Может, из-за него… я не успел вам сказать… Третьего дня я снова встретил у продуктового того типа в пелерине, ну, вы помните… Типа, про которого вы говорили, что если бы можно было точно доказать…
Ульеру на цыпочках подкрался к двери, рванул ее на себя, осторожно высунул голову в коридор, покрутил ею направо и налево. Потом вернулся и уселся на стул.
- По-моему, он сдвинутый, - продолжал Пантелимон.
- Ты что, с ним поговорил?
- Поговорил - сильно сказано. Было не до того, потому что… Ну да это целая история.
- И он тебе что-то сказал про Слатину?
- Не то чтобы он. Там, вокруг нас, собралась целая толпа, и кто-то вякнул, что в Слатине выходит "Скынтейя" за шестьдесят шестой год. Вместо, скажем, девятнадцатого мая шестьдесят девятого на ней стоит девятнадцатое мая шестьдесят шестого. Вот так вот…
Слушая, Ульеру промокал лоб платком. Потом, в смущении сунув платок в карман, стал потирать руки.
- Да, это весьма и весьма, - пробормотал он наконец. - Втянул ты меня - верю, что без злого умысла, но ты нас обоих втянул в историю, и как мы выкарабкаемся, одному Богу известно.
- Что ж тут такого уж весьма? - заволновался Пантелимон.
- То и весьма, что этот крайне подозрительный субъект в пелерине завел речь о газетах шестьдесят шестого года.
- А что там было особенного - в шестьдесят шестом?
Ульеру сорвался с места и снова выглянул в коридор.
- Лады, лады! - крикнул он и помахал рукой. Потом подвинулся со стулом поближе к Пантелимону и зашептал: - Надо потише, Петреску Два вернулся проверять аппараты… - Он глубоко перевел дух. - Что такого особенного в шестьдесят шестом году? Особенное - не особенное, но в любом случае в шестьдесят шестом было наверняка лучше, чем сейчас, в шестьдесят девятом. И если, сам понимаешь, люди читают газеты за май шестьдесят шестого, тогда как, по сути дела, идет май шестьдесят девятого, налицо подрывной акт… угроза строю… - Он на мгновение смолк, повернув голову к двери, предупреждающе поднял палец и продолжал на повышенных тонах: - Это направлено на подрыв нашего социалистического строя! На каждом предприятии - саботажники! И что тут удивляться! Классовый враг не откажется от привилегий, которые партия и народ по праву…
Дверь распахнулась, и с протянутым портсигаром вошел Ионикий Петреску.
- Знаю, знаю, что не курите, это я так, вас испытываю… Как идет следствие, товарищ Ульеру?
- Какое следствие? - отвечал Ульеру, стараясь придать лицу непроницаемое, почти скучающее выражение. - Я ездил с инспекцией. Все идет согласно плану.
Ионикий Петреску иронически улыбнулся:
- И при всем при том они не поставили нам и двадцати процентов заказа.
- Поставят, все поставят согласно плану, - скороговоркой сказал Ульеру, вставая. - Однако неплохо бы пообедать. Схожу в столовую, сухомятка не для меня.
- Сегодня фасолевая похлебка, - не переставая улыбаться, сообщил Петреску.
Он выждал несколько минут, рассеянно поигрывая портсигаром, потом, не глядя на Пантелимона, обронил:
- А я и не знал, что ты знаком с Нэстасе…
- Нэстасе? Кто это? Что-то не припомню, - задумчиво отозвался Пантелимон, разворачивая сверток с закусками.
- У вас с ним вчера был большой разговор, близ продуктового на Мэтэсарь. Имей в виду, очень способный кадр. И цельная натура. Ему можно безоговорочно доверять… Однако, - добавил он, вскидывая на Пантелимона глаза, - поскольку мы тут без свидетелей, могу тебе сказать, что ты его разочаровал.
- Я? - так и обомлел Пантелимон.
- Ты, ты. Ты вел себя с ним так осторожно, как с чужим. Не счел нужным рассказать о своих отношениях с Зеведеем: давно ли ты его знаешь и прочее…
Пантелимон проглотил ком в горле и, схватив стакан, из которого отпил Ульеру, опрокинул его одним духом.
- Если жажда мучает, перейдем ко мне. У меня всегда припасена бутылочка холодного пивка.
- Нет, спасибо, не мучает. Но поскольку речь зашла про товарища Нэстасе и про субъекта в пелерине…
- Такой уж у него бзик, у Зеведея, - перебил его Петреску, - ходить в полковничьей пелерине. Своего родного дяди.
- А товарищ Ульеру подозревал, что она краденая. Из музея вооруженных сил.
- Нет, не краденая. Его дядя служил полковником в австро-венгерской армии. Он умер в преклонном возрасте, далеко за девяносто, под конец войны. А Зеведей любит всякие выкрутасы: ему лишь бы выделяться из народа, и он ничем не брезгует.
Пантелимон слегка осмелел и принялся раскладывать сыр и колбасу на пластмассовой тарелке.
- То есть он как бы сам себя записывает в классовые враги…
- Вот-вот, - подтвердил Петреску, раскрывая портсигар. - Его право.
- Его право? - оторопел Пантелимон. - Это в нашем-то, социалистическом обществе?
- Он так считал. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ты же знаешь, он отсидел пятнадцать лет. Пятнадцать лет, как один день, пока не реабилитировали.
Пантелимон, сунувший в рот кусок "Паризера", судорожно жевал. Ионикий Петреску, с улыбкой выдержав паузу, продолжил:
- А если человека реабилитировали, нет никакой возможности арестовать его за то, что он носит старую дядину пелерину… Но ты сам видишь: он никак не угомонится. Нэстасе прав, бывают такие типы: как их жизнь ни учит, они никак не угомонятся.
Пантелимон, слушая, светлел лицом.
- Вот почему он спрашивал, который сейчас год!
- И вот почему ты разочаровал Нэстасе своим отпирательством.
- Я? - не без труда воскликнул Пантелимон, успевший снова набить рот.
Петреску смачно рассмеялся и вдруг выщелкнул из портсигара сигарету.
- Была не была, одну, заграничную, с фильтром, припасал на торжественный случай… Да, ты, - уже спокойнее подтвердил он. - Тебе совсем не идет роль наивного простофили. Мы все тебя прекрасно знаем. И ценим как способный кадр, надежный и с большим будущим.
- Я не понимаю, - сказал Пантелимон. - Убей меня Бог, если я понимаю, на что вы намекаете.
- Ты ему отвечал так, как будто не был раньше знаком с Зеведеем.
- Так я и не был…
- Позволь, позволь, - осадил его Петреску с предупреждающим жестом. - Во-первых, как будто ты с ним незнаком, а во-вторых, как будто ты не понимаешь, при чем тут шестьдесят шестой год.
- Вот теперь понял! - просиял Пантелимон. - Шестьдесят шестой - это, наверное, год, когда его реабилитировали…
Ионикий Петреску помолчал, сверля его взглядом, попыхивая сигаретой.
- Да, надо отдать тебе должное, играешь ты мастерски… Твое право, - добавил он, вновь обретая улыбку. - Но если ты запамятовал, я напомню. Зеведея выпустили в шестьдесят четвертом, когда и всех. Это знают даже дети…