– Ну, я думаю, пощадят их, нежно любимых. Боли не причинят – кое-кто за это самое уже принял на себя гнев народный. Вешать тоже не будут, а просто лишат тебя твоей буйной головки. В отсечении этого органа есть нечто успокоительное и бесповоротное, ты не думаешь?
– Я имею право быть казненным моей шпагой, – произносит юноша.
– Ох, вот чего не советую. Даже у старинных трехгранных клинков вес не тот и удар слабый. Они же для уколов больше годятся, как и четырехгранники. А у тебя часом не новомодная… эта… рапира? Я всё-таки по определению человек с мечом, а не оса с жалом. Вот двуручник на тебя уже подобран прямо-таки отменный.
– Ну ладно тебе, уговорил, – он рассмеялся. – Когда встречаемся-то?
– Не знаю, но думаю – вскорости, – ответил я.
Надо держать себя так, будто для Шпинеля нет никакой надежды – иначе мы его не вызволим, а именно это подразумевает Сейфулла. Разговорить его невозможно, уже пробовал.
– Сказать тебе, как нужно вести себя на церемонии? – произношу я веско.
– Разве у тебя не будет подмастерьев или этих… магистратских служителей второго ранга? Да они мне и рыпнуться не позволят, уверяю тебя!
– Перед казнью нужно отрезать волосы, – почти приказываю я.
– Ой, нет, – отвечает он бойко. – Это единственное живое золото, каким я владею по наследству.
– Ну хорошо, попросим магистратского служителя, чтобы за них тебя придержал, когда будешь лежать на плахе. Видел, как именно это делают?
Гордо вздергивает шею.
– Не сподобился.
– А как тебе удобнее, чтоб я тебя взял, – ну, мой меч взял, – спереди или сзади?
Краснеет. Я ожидаю вспышки, но Шпинель только кривит сочные полудетские губы.
Я ухожу.
– Эй. – кричит он вдогонку, – распорядись там, чтобы мне в гроб опилок наложили побольше и посвежее!
– Он из наших вали, – говорит мне вечером Сейфулла, – святых и друзей Бога. Я иду по дорогам земли так, как он по дорогам жизни. Не задерживаясь нигде надолго.
– Это хорошо для медикуса, – отвечаю, – но не для рыцаря.
Хотя Шпинель, конечно, еще не рыцарь – выучки не прошел.
Наш Сейфулла удачно продал жеребенка, даже договорился, что тому подберут кормящую матку. Свою кобылу раздоил и пичкает меня сброженным молоком – редкая гадость, зато на диво укрепляет легкие и желудок. Золото врач обратил в иудейские бумажки, пригодные для путешествий, так называемые векселя. Клянется, что в любом городе, где имеется хотя бы один скондец или жидовин, их с охотой обменяют обратно на звонкую монету. Нам обоим, ибо между нами всё уже решено.
Я слушаю и думаю о своем. Потом говорю с лекарем, чтобы отточить мою мысль.
И вот, наконец, иду в магистрат с нашим проектом, который там принимают с некоторым смущением и без особой надежды на успех.
Я тоже не знаю, что из него выйдет.
– Милорд, ты ведь, можно сказать, из церковников?
– М-м?
– Ну, ведь "Шпинель" указывает на камень епископского перстня. У каноников и аббатов – аметист, у кардинала – рубин…
– А кроме того, на женщину, ведь само слово женского рода… Как "Мария". Так тоже мужчин называют. Герман Мария, Арман Шпинель…
– Ты, как я вижу, прямо-таки изысканно грамотен, в отличие от обыкновенных пажей и оруженосцев. Нам с Туфейлиусом нужен цехмейстер-секретарь. Законник.
– Быть подручным в палаческой команде? Да лучше умереть!
– Это от тебя куда как близко. Ну да, я предлагаю тебе нечто куда худшее, чем смерть. Платить своей жизнью за чужую жизнь – это легко, знаешь ли. А вот своей работой за работу другого? Тот, кого ты убил, – как раз судейский. Из чернильного племени.
– Ты не знаешь, что он сделал, – начинает и осекается.
– И знать не хочу. Неважно. Бог желал от него чего-то хорошего.
– А я хотел воззвать к Его справедливости.
– И допустил произвол. Потому что в нашем оторванном от святости мире и ордалия бессильна, и дуэль выродилась в простой бросок костяшек.
– В дуэли до сих пор находится место Богу.
– И человеческому мастерству, не так ли? Говорят, у того малого оно было повыше, чем у тебя.
Что он скажет теперь?
– Те, кто меня судил, были правы, – медленно отвечает Шпинель. – Но кроме случая – есть еще и предел человеческих сил, на котором открывается неведомое самому человеку.
Верно. Это был не просто поединок, но безумная надежда на Высший Суд.
– Ты так доверился Ему, – говорю я. – И Он тебе ответил. Ответил твоему смирению перед Его волей – но не твоей гордыне. Отчего ты не хочешь сыграть с Ним в эту высокую игру снова? И снова? И снова?
Шпинель всё-таки еще и церковник в душе.
– Я… принимаю, – говорит он с трудом.
Мы выиграли. Все трое.
Разумеется, мы уезжаем отсюда. Как может остаться в городе тот, кого видели рядом с палачом, кто даже опустился до того, чтобы наняться к нему на службу? И сам палач, который не прошел испытания? И вечный бродяга лекарь, что то ли навязался в эту компанию, то ли привязал ее к себе?
Туфейлиус купил мне каракового мерина, Арману достался крепкий буланый мул, по уверениям хозяина, на редкость спокойного нрава. Кобыла на дороге – это, знаете ли, для конских мужчин волнительно. Где невидимая жена Сайфуллы – снова неясно. Да, кстати, ради чего он прибрал к рукам скимитар-забияку и где меч теперь? У седла нашей Дюльдюль я его так ни разу не увидел…
В отличие от моего меча под названием "Древо" и длиннейшей тонкой шпаги, которой – наряду с кинжалом – украсился наш новый помощник. Как я и догадался, это почти что рапира с круглой прорезной чашкой, причем такая же нарядная и золотая, как сам Арман. Мул от нее явно не в восторге – его то и дело бьет концом шпаги по крупу; однако мальчик упорствует в ношении своего аристократического причиндала.
Кстати, во всем прочем Шпинель ведет себя тихо, и я знаю почему.
В первый же вечер я приказал, чтобы гонор с него посбить:
– Уж коли ты подмастерье, перетряхни в укладке мои носильные вещи. А то моль еще заведется. Девицы городские как раз лаванду сушат и в саше кладут, вот и проложи одежду этими мешочками.
И, всеконечно, он наткнулся на тот мой плащ. На его красную сторону.
– Это же четыре евангелиста, – говорит наш ученый мальчик. – Бык, лев, орел и ангел. Или просто человек.
Я хотел этого узнавания – и не хотел. Как наш Туфейлиус, предпочел, чтобы всё совершилось не по моей – Его воле.
А на следующее за вечером раннее утро, уже при выезде из главных городских ворот Фрайбурга, была встреча.
Женщина в дорогом лазурном плаще и синем капоре замужней дамы выступила из полутьмы и взяла моего скакуна под уздцы. Смугла, черноволоса, кареглаза, не так уже и молода, но хороша собой на удивление. И синева ей к лицу.
– Спасибо тебе, мейстер, благодарю тебя, хаким Сейфулла ибн-Якзан. Дайте в последний раз на сына посмотреть.
Марион. Дама Марион. Я-то представил себе некую блистательную гетеру, куртизанку, как бы повзрослевшую копию нашего Армана. Это что, сам кардинал был такой светловолосый красавчик в юности?
Тем временем мать и сын тихо и торопливо переговариваются, из рук в руки переходят тугие свертки: судя по форме, золотые динары, тонкое сменное белье, какие-то лекарства или просто памятки. Наконец дама де Лорм отпускает сыновнее стремя и подходит ко мне:
– Сын хочет, чтобы я отдала кольцо тебе, Хельмут.
Ну конечно. Всякие сувениры так на меня и сыплются.
Тяжелое, извитое серебряное кольцо, что годится мне разве что на мизинец, и в нем прозрачный коричневато-черный самоцвет. Горный хрусталь. Морион – как знак амазонки и охотницы, Девы Марион, что танцует у майского шеста в день Святой Вальпургии.
IV. Друзья получают своего монаха
Перебирался за пустяк сквозь уйму переправ,
Гнилых подошв не замочив, тряпья не затрепав;
Мне от не знай каких щедрот вся в лен дана земля:
Я генерал степных широт, полковник ковыля.
Песня бродячего монаха
Мы в пути, снова пылит дорога под копытами наших скакунов, и я получаю возможность предаться своим не таким уж утешительным мыслям.
Ну, положим, я пригреб к нашей компании самого натурального дворянина и самого неподдельного ханифа. Первый едет с левой стороны, второй – с правой. Тоже, знаете, прибыль. Получил какой-то странноватый меч – скандинавский с подозрительно персидской надписью. Кто бы мне ее на норманнский перевел? Тоже нечто – безоружный в наше время что голый. Вот и Сейфулла оттого же спешит одеться во все стальное.
И вот еще прибавка – какое-то странное колечко. Металл недорогой, да и камень простенький, но оба со смыслом. Ободок – хитрое переплетение двух виноградных лоз, овальный камень, почти черный, но как бы светящийся изнутри, походит на щит. Христос как защита?
На ходу я поворачиваю неплотно сидящий перстень и снимаю с мизинца. Стаскиваю с шеи мой охранный талисман и продеваю гайтан сквозь само кольцо. Удивительное дело! Оно ложится точно поперек "куриного бога" и так четко, будто выгнуто по его мерке. Еще бы ладанку приобрести или сшить на одном из привалов…
А пока мы снова вынуждены искать работу по душе. По душе?
Когда мне становится особенно скверно и тошно от того, что я делаю, я вспоминаю, что до утверждения нашей гильдии с ее законами и правилами дело казнения преступника возлагалось на плечи его жертв, что по временам были такими хрупкими…