– Так меня прозвали христианские студиозы Кордованского университета, что в Готии, за пылкую любовь к трудам ибн-Туфейля, великого медика, философа, поэта и автора нравоучительной книги о Живом, сыне Сущего, – пояснил медик.
Всё это я пропустил мимо ушей, лишь подивившись такому букету добродетелей:
– Уж больно ловко ты клинком владеешь для поэта и философа.
– Тот, кто лечит раны, должен представлять, как их наносят. Я же говорил тебе.
– А как с твоими способностями следопыта – тоже врачебная надобность?
Это не мои, а моей валиде таланты. Супруги. Постой-ка!
В это время его вороная издала какой-то горловой звук, похожий одновременно на рычание и стон.
– Это ее сроки приходят – так я и знал! – Сейфулла всплеснул руками. – Сейчас отведу мою Дюльдюль в укромное место. Ты знаешь, конечно, что лошадь – единственное из животных, которое умеет задерживать роды, и самое стыдливое из них, ибо использует сие умение как средство не складывать своего бремени на виду у всех.
Он спустился с дороги, приметив невысокие, но довольно густые деревца, и привязал кобылу к одному из них, а потом вернулся ко мне, сидящему на траве, неся в руках переметную суму.
– Там мои инструменты на случай, если пойдет не так. Тот жеребец, что ненароком покрыл мою ласточку, был уж очень крупным, но красавец из красавцев и тоже древней крови. Так что я, иншалла, не буду в убытке.
Странный расклад выходит: у него даже слуг нет, даже дома – одна невидимая жена.
– Как получается, что ты всё на ходу, Сейфулла, и никаким мохом не обрастаешь?
– Пророк завещал каждому из нас быть на земле чужаком или странником. Вот я и следую этому завету.
Ну, теперь странников было по крайней мере двое. Слушая тихую возню за спиной и пустяковые врачебные байки, которыми развлекал меня Туфейлиус, я неотступно думал: что же с самого начала заставило меня заговорить с ним, какое очарование? И отчего я так скоро смирился с той не вполне понятной задачей, которую он на меня возложил?
В это время из кустов послышался какой-то тихий, но членораздельный зов.
– О-о, всё в порядке, – он поднялся и не очень изящно поковылял в сторону самозваной "родилки". Ногу, похоже, отсидел.
Я двинулся за ним – и увидел, что из кобыльего укрытия выскользнула какая-то невнятная темная тень.
Около родильницы стоял крошечный темный детеныш, и она усердно его облизывала.
– Хорош. Голенастый такой… Ну и как мы теперь пойдем с такой прибавкой?
– Очень просто. Сейчас Дюльдюль покормит, и я поведу ее дальше, а дочка побежит следом. Так поступила их маленькая родоначальница, Черная Кобылка Старухи с плоскогорья Неджд, таковы и они все. Я бы мог и сесть на мамашу верхом, но не стану этого делать. И не пущу ее быстрее чем шагом, хотя ее дочка вполне способна идти рысью.
И в самом деле, кобыла шла ровно и бойко, а ее малышка трусила за ней с такой прытью, будто ей была по крайней мере неделя.
Вскоре наша курьезная процессия вышла на окраину Фрайбурга.
Продравшись через густую и жирную грязь, обычную для таких небольших городков, мы оказались перед гостиницей, в которой жил Туфейлиус (хозяин вроде как даже удивился), устроили Дюльдюль с ее драгоценным приплодом в конюшню и заказали еду в комнату.
– А как же твоя жена, Сейфулла? – спросил я, когда мы расправились с тушеной бараниной и целым возом тушеной репы, которую запили: он водой, я – жиденьким пивом. – Ее ты даже не кормишь?
– Никто не может видеть супругу ханифа, кроме него самого и тех ближних родичей, которые никак не могут на ней жениться, – с комической важностью ответил он. – Ты в числе запрещенных ей.
И мы отошли ко сну.
На следующее утро Туфейлиус потащился со мной прямо в магистрат, где меня в установленном порядке оформили на… гм… выполнение стандартной испытательной процедуры для ввода палача в официальную должность.
– А теперь как – пойдем к милорду или отыщем тебе оружие? – спросил он.
– Оружие, пожалуй. Чье оно?
– Покойника. Богатую коллекцию собрал. Я знаю, что у каждого из вас должен быть свой собственный меч, но у него их оказалось несколько, и все ныне без хозяина. Прочие-то ваши хитрые штучки – казенные. Собственность города.
Мы получили ключи и пошли подбирать меч к голове. Клинки, числом шесть или семь, были сложены в сухом подвале, но без особой бережности, и мой врач подносил то один, то другой к узкому зарешеченному окну:
– Смотри, вот широкий скимитар. Про такой говорят, что когда им наносят удар по шее и спрашивают казненного: "Тебе не было больно?", – он кивает и лишь только тогда голова отваливается с плеч. Имя ему – Аль-Баттар, то есть "Задира", "Вояка". Посмотри, какая золотая вязь на лезвии! Им пользовались и в бою – носитель этого меча был некогда в большом почете.
А вот меч из Сипангу, именем "тати". Им пользуются в ритуале, когда тамошний рыцарь, познав свою вину, вонзает себе кинжал в живот. Его друг тотчас же должен отсечь ему голову так чисто, чтобы она повисла на лоскуте кожи. А от ваших тупых мечей и топоров головы прыгают по эшафоту, как лягушки и тело грохается наземь, будто мешок с брюквой. Сущая непристойность!
– У твоего протеже казнь будет очень даже легкая, чистая и пристойная, – успокоил его я. – Иначе зрители просто растерзают исполнителя второй главной роли… Слушай, а то, что он вообще перестанет жить, тебя не трогает?
– Каждый из нас обречен смерти самим своим рождением в гнилой туман этого мира, – ответил он чуть напыщенно. – И всякая жизнь есть сон во сне. Не лучше ли будет проснуться?
– Ну, тебе, я думаю, виднее, – пробормотал я, вытаскивая из-под каких-то тряпок узкий меч с длинной простой рукоятью.
– Норманнский боевой, – тихо вздохнул Туфейлиус. – У них тоже кончик часто бывал притуплен, оттого что ими нужно было не колоть, а рубить доспех. И, смотри, у него уже есть имя.
– "Гаокерен", – прочитал я. – Какое странное…
– Это побуквенная передача с языка фарси. Смотри, на другой стороне вязь наподобие той, арабской.
– И что значит?
– Не удивляйся. "Древо Жизни". Или "Мировое древо". Видишь, на перекрестье такой рисунок вычеканен – золотистый ясень с листвой и корнями?
– Возьми его, – после паузы продолжил врач. – Мне кажется, Аллах дает тебе хорошее предзнаменование.
Так я и сделал.
Потом мы еще раз поговорили со служителем магистрата, который вплотную занимался делом милорда Шпинеля. Как я понял, нашего подопечного стоило пытать разве что во имя оправдания. Не ради того, чтоб доказать вину, а чтобы утвердить невиновность… Или изобличить того, кого он покрывал. И что никто не хочет ни пытки, ни той правды, которую она предназначена подтвердить.
С этим я взял под руку смирного Туфейлиуса, который кстати переоделся из своего скондского врачебного балахона в штаны и куртку, и отправился в тюрьму – полюбоваться на предмет моих будущих забот.
Его камера понравилась мне сразу: сухая, не очень вонючая, а что нет ни стула, ни стола, ни кровати с ее блохами, лишь чистая прошлогодняя солома, – так это располагало узника к покаянию, не доставляя ему истинного ущерба.
Сам наш юный милорд сидел, обхватив руками коленки, и единственное, что я разглядел в полутьме, – густейшие золотые кудри, что падали ниже плеч широким веером. На звяканье дверной щеколды он поднял голову – и его неуместная красота поразила меня в самое сердце.
Глаза прямо-таки смертельной синевы. Тонкие, дугой брови. Изящно вырезанные линии носа и губ, которые подергиваются в острой усмешке. Лет шестнадцати и еще безбородый – таких, как я слышал, старинные развратники именовали "миньонами", то есть "любимчиками".
– О, сразу двое на одну мою голову. Или, может, я сам не заметил, как вторая выросла? Драконья или еще какая?
– Милорд экселенц, я же ваш лекарь, – негромко сказал Туфейлиус. – Не узнали?
– А-а. Теперь узнал и благодарен. Безупречная работа! С такими пальчиками, что теперь у меня, стоит научиться брать одно просяное зернышко двумя тростинками. Чтобы, знаешь, сытнее казалось… Ну хорошо. Кто из вас, ребята, будет по мне сначала работать? И какое снадобье прописано на этот раз – дыба? Чтобы уж мне наверняка погибельной остроты в руки не взять. Верно?
Мы замялись, озадаченно глядя друг на друга.
– Ну, первым, я думаю, палач, затем лекарь, потом снова палач, потом наш Сейфи – и так до самого конца, пока и лечить будет некого.
– Любая беда проходит без следа, – сказал Туфейлиус. – Такая есть у вас, франгов, пословица.
– Ну что без следа – это немного преувеличено. Так как, ребята, прямо сейчас пытать будете или сперва поговорим?
– Поговорим, – сказал я. – Приказа допрашивать тебя ко мне еще не поступало, милорд бастард.
– Во-от оно что. Если на гербе косая полоса, так и обслуживать не будете…
– Я уполномочен лишь помочь судьям определить тебе казнь, исходя из твоих же слов, – говорю я. – Пытка в точно отмеренной дозе помогает избавить человека от его вранья, хотя этим средством нередко злоупотребляют.
– Хельмут, – сказал Сейфулла, – в Сконде уже давно решили, что допрос с применением силы незаконен.
Я только отмахнулся.
– И для дворянина бесчестен, – с резкостью добавил Шпинель.
– Мальчик, – продолжил Туфейлиус, – я умею дарить жизнь, Хельмут – смерть, но честь твою спасти ни один из нас не в состоянии. Это твое личное дело.
– А если ты настроен лгать до победного, милорд, – в чем тут честь и достоинство твои дворянские? – добавил я.
Юноша отмолчался.