Двое резиновых подняли меня и пристроили на сиденье так, чтобы мои связанные руки оказались за спинкой стула. Покончив с этим, они отступили в стороны, остановившись в шаге от моих плеч.
Будучи в вертикальном положении, я смог лучше рассмотреть хозяина, но не ситуацию в целом.
- Помощник Гриффона, - повторил он. Но на этот раз его гнев отступил на второй план: он смирился с ошибкой и вырабатывал способ исправить ее.
Много времени не понадобилось.
- Пушку, - приказал он, и резиновый подал ему револьвер.
Такому пухлому и плешивому, по-моему, не доставляло удовольствия смотреть на собственные старые фотографии. Под круглыми щеками, тяжелым подбородком, набухшими складками век скрывался благородный костяк. Он все еще просматривался в сильных, четких очертаниях носа и в надбровных дугах. Имея все задатки красивого мужчины, он выглядел… - я подыскивал сравнение, - как обрюзгший Цезарь, слишком потакавший в юности своим желаниям. Его тучность можно было бы счесть знаком добродушия, если бы не злая воля, глядевшая из-под прищуренных век.
- Глушитель, - скучным голосом сказал он. Все в нем выражало презрение к своим резиновым болванам.
Один из них достал глушитель из кармана брюк, и Цезарь принялся навинчивать трубку на ствол. Глушители всегда означают дела посерьезнее простых драк, где можно поработать и голым стволом. Он был близок к тому, чтобы похоронить ошибку своих наемников.
Мое будущее выглядело беспросветно. Настало время произнести несколько тщательно подобранных слов, особенно если учесть, что они могут оказаться моими последними словами.
- Я не помощник Гриффона, - сказал я. - Я его сын.
Он закончил прикручивать глушитель и медленно поднимал револьвер, целясь мне в грудь.
- Я сын Гриффона, - повторил я. - И все же в чем дело?
Глушитель достиг уровня моего сердца.
- Если вы намерены убить меня, - сказал я, - по крайней мере, могли бы сообщить за что.
Голос звучит более или менее прилично. А то, что все мое тело покрылось испариной, ему не видно, надеюсь.
Прошло сто лет. Я пристально смотрел на него, ему тоже не требовалось отводить глаза. Я ждал. Ждал, пока щелкнет тумблер в его мозгу, как будто опустил три монетки в щель автомата: выиграю или нет?
Ни на миллиметр не опуская револьвера, он спросил:
- Где твой отец?
- В больнице.
Опять пауза.
- И сколько он там пробудет?
- Не знаю. Возможно, два-три месяца.
- Он умирает?
- Нет.
- А что с ним?
- Он попал в автомобильную катастрофу. Неделю назад. У него сломана нога.
Еще одна пауза. Револьвер все еще наготове. Метались какие-то дикие мысли: это несправедливо - вот так умереть! Однако сплошь и рядом люди умирают именно так.
Возможно, только один на миллион заслуживает смерти. И вообще смерть по сути своей вещь абсолютно неправильная. Но некоторые ее обличья совсем никуда не годятся. А убийство - и в этом я был совершенно уверен - является самой несправедливой формой из всех.
В конце концов он произнес гораздо более мягким тоном:
- Кто будет тренировать лошадей этим летом, если твой отец не успеет поправиться?
Только долгий опыт работы с хитрыми дельцами, которые в нужный момент то мечут гром и молнии, а то притворяются кроткими овечками, чтобы достичь вполне реальных целей, удержал меня от шага прямо в пропасть. Почувствовав облегчение от такого безобидного вопроса, я чуть не выдал ему правду: что еще ничего не решено. Он тут же и пристрелил бы меня, как я потом понял, потому что хотел иметь дело в Роули-Лодж исключительно с главным тренером. Временные заместители, похищенные по ошибке, были слишком опасны, их нельзя было оставлять в живых, они могли наболтать много лишнего.
Инстинкт заставил меня ответить, что сам буду тренировать их, хотя я не имел ни малейшего намерения заниматься этим после того, как подберу себе достойную замену.