Вместе с Ольгой на похороны пришла Ирина, ее дочь. Я не видел Ирину лет пятнадцать, помнил ее взбалмошной, некрасивой девчонкой - с внешностью и характером Леонида. Я раньше часто удивлялся, как мало позаимствовала Ирина у своей матери ее рассудительности, ее спокойствия, ее умения глубоко вникать в любые загадки, ее железной решительности под внешним покровом одинаковой для всех доброй вежливости. А в Пантеоне я увидел женщину - стройную, смуглую, порывистую, с быстрой речью, быстрыми движениями и такими огромными, черными, с почти синим белком глазами, что от них трудно было отвести взгляд. Ирина показалась мне еще больше похожей на Леонида, чем прежде, и сходством не только внешним. Сегодня, когда трудно что-либо исправить, я вижу, как грубо ошибся в характере Ирины. В длинной цепочке причин, породивших нынешние бедствия, и эта моя ошибка сыграла роль.
Дружески обняв Ирину, я сказал:
- Я очень любил твоего отца, девочка.
Она отстранилась и сверкнула глазами. Затрепанное выражение "сверкнуть глазами" - в данном случае единственно точное, я просто не могу выразиться по-иному. Она сверкнула глазами и ответила с вызовом, которого я не понял:
- Я тоже любила своего отца. И я уже не девочка, Эли!
Мне надо было вдуматься в значение ее слов, вчувствоваться в их тон, многое пошло бы тогда по-другому. Но к нам приблизились Лусин и Труб, было не до взбалмошных женщин. Лусин со слезами на глазах пожал мне руку, старый ангел мощно сжал меня черными крыльями. Рецепты бессмертия, усердно внедряемые у нас галактами, так же мало помогают моим друзьям, как и мне. Лусин держится молодцом, в его суховатом теле слишком много жил и костей и слишком мало мяса, - такие долго не дряхлеют. А Труб выглядит стариком. Никогда не думал, что может быть такая красивая старость, такое, я бы сказал, мощное одряхление. Я с нежностью выговариваю эти противоречащие одно другому слова "мощное" и "одряхление", я с болью вижу погибшего Труба, как если бы он снова стоял передо мной, каким появился на траурной церемонии, - огромный, чернокрылый, с густой, совершенно седой шевелюрой, с густыми, совершенно седыми бакенбардами…
- Горе! - с тоской выговорил Лусин. - Такое горе, Эли!
- Кругом были враги! - прорычал Труб. - Аллан и Леонид научно исследовали загадочные явления, а надо было сражаться! Ты бы воевал, Эли, я уверен! Жаль, меня не было! Я бы кое-что преподал им из опыта сражений на Третьей планете!
К нам подошли Орлан и Граций. Когда они оба появляются на планетах, где имеются люди, они ходят только вместе. В этом есть какая-то трогательная наивность - галакт и разрушитель демонстрируют, что жестокая вражда, миллионы лет назад разделившая их народы, нынче сменилась горячей дружбой. Я по-старому назвал Орлана разрушителем, хотя теперь им присвоено название "демиурги", и они очень гордятся новым названием, означающим что-то вроде механика или строителя, - в общем, творца, а не разрушителя. Словечко "демиург", конечно, точно выражает роль бывших разрушителей в нашем Звездном Союзе, но не думаю, чтобы выставляемая напоказ дружба легко давалась Орлану и Грацию, особенно галакту. Астропсихологи утверждают, что как людям не привить любви к дурным запахам, так и галактов не приучить быть терпимыми к искусственным органам и тканям, а демиурги только сменили наименование, но отнюдь не структуру тела, где полно искусственных органов и тканей.
- Привет тебе, Эли, мой старый друг и руководитель! - торжественно произнес галакт, по-человечески протягивая руку: мои маленькие пальцы исчезли в его гигантской ладони, как в ящике.
Я пробормотал подходящий для встречи ответ. По выспренности выражений галакты способны даже Ромеро дать десять очков форы. Орлан ограничился тем, что приветственно просиял синеватым лицом, высоко приподнял голову и с резким стуком вхлопнул ее в плечи. Мы все вместе вошли в зал.
В Пантеоне, как известно, давно не хоронят, но когда делается исключение, то в центре зала вначале помещают для всеобщего обозрения открытый гроб с телом. В экспедиции Аллана и Леонида принимало участие сто четырнадцать человек, восемь демиургов, три галакта и два ангела. Катастрофа, настигшая оба звездолёта, превратила в одно неразделимое месиво существа и механизмы. В траурный зал внесли урну с общим прахом, горсточку мертвой материи, - бывший духовный и служебный союз членов экипажа превратился теперь в вещественное единение составлявших их атомов. Я с горечью думал в ту минуту, что мы все на разных звездах братья по творящей нас материи, но только в смерти ощущаем наше внутреннее единство.
Урну внесли Ромеро и Олег: один как представитель Большого Совета, другой - от астронавтов. Меня тоже просили нести урну, но обряды, где надо показываться перед всеми, не для меня. И я заранее отказался что-либо говорить. Ромеро держал краткую речь, а затем зазвучала музыка. Я должен остановиться на музыке. В странном конгломерате причин, определивших наши сегодняшние метания в диком звездовороте ядра, она тоже сыграла роль. Играли симфонию "Памяти друга" Збышека Поляновского. Я сотни раз говорил, что люблю лишь индивидуальную музыку, лишь озвученную гармонию моего собственного настроения. Вероятно, мне просто трудно настраиваться на чужие чувства, в общих для всех мелодиях я ощущаю приказ, предписание испытывать то, а не иное, запрет быть самим собой.
Для "Памяти друга" Збышека я делаю единственное исключение. Она всегда по душе. Она всегда не ко мне, а во мне. Она моя, всегда моя, а в тот день звучала так горестно, так проникновенно, что сам я стал этой скорбной и мужественной музыкой, я звуками ее сливался с друзьями, с миром, я оставался собой и был всеми людьми, всем миром сразу. Вероятно, Збышек Поляновский сознательно старался породить такое настроение. Могу сказать одно: если он имел подобную цель, она ему удалась.
Ромеро и Олег подошли ко мне, когда я еще был в смятении, порожденном симфонией. Ромеро сказал:
- Должен проинформировать вас, дорогой адмирал, что Большой Совет постановил снарядить вторую экспедицию в ядро Галактики и назначил командующим эскадрой звездолетов капитана-звездопроходца Олега Шерстюка, нашего общего друга.
Олег, не дав мне вставить слова, быстро добавил:
- Я согласился взять командование лишь при том условии, Эли, чтобы в экспедиции приняли участие вы!
Мне надо было ответить таким же категорическим отказом, каким я не раз отвечал на прежние предложения командовать звездными походами или принимать в них участие. После освобождения Персея, после гибели Астра на Третьей планете Мэри и я охладели к дальним странствиям. Мы возвратились на зеленую прародительницу Землю, чтобы никогда уже не покидать ее. Так мы постановили для себя двадцать лет назад и с той поры ни разу не отступали от своего решения.
Но неожиданно для себя самого я сказал:
- Я согласен. Приходите ко мне вечером. Посовещаемся.
3
Мэри пожелала идти домой пешком. День был хмурый, по небу бежали тёмные тучи. На Кольцевом бульваре ветер кружил листья. Я с наслаждением дышал холодным воздухом, больше всех погод люблю вот такую - сухую, резкую, энергичную, наполненную шумом ветра, сиянием пожелтевших деревьев: осень - лучшая для меня пора. Мэри тихо сказала:
- Как она хороша, наша милая старушка Земля! Увидим ли мы ее еще или навек затеряемся в звездных просторах?
- Ты можешь остаться на Земле, - осторожно заметил я.
Она с иронией посмотрела на меня:
- Я-то, конечно, могу. Но сумеешь ли ты без меня?
- Нет, Мэри, без тебя не сумею, - честно признался я. - Быть без тебя - все равно что быть без себя. Или быть вне себя. Такова моя судьба: один - я только половинка целого. Ощущение не из лучших.
- Мог бы сегодня обойтись и без неостроумных шуток, Эли! - Она нахмурила брови.
Некоторое время мы шли молча. Я с опаской поглядывал на нее. Столько лет мы вместе, но я до сих пор побаиваюсь смен ее настроений. Сердитое выражение ее лица превратилось в отрешенно-мечтательное. Она спросила:
- Угадаешь, о чем я думаю?
- Нет, конечно.
- Я вспоминаю стихи одного древнего поэта.
- Никогда не замечал в тебе любви к поэзии.
- Ты во мне замечаешь только то, что тебе помогает или мешает, все остальное тебе не видно.
- Потусторонностей, или нездешностей, или каких-либо сверхъестественностей я в тебе не открывал, это правда. Так какие стихи ты вспомнила?
Она показала на метущиеся кроны и продекламировала:
Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха…
О неужели это ты,
Все то же наше чувство страха?
Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало?
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее "я"!
Я согласился, что многое в стихах соответствует моменту. Оставив несуществующего творца с его веленьями, остальное можно принять: и страх гибели присущ всему живому, и точно нет ни начала, ни конца желаниям того конгломерата молекул и полей, который у каждого называется одинаково - "я". Лишь насчет тоски можно поспорить. Тоска требует свободного времени, это чувство нерабочее, для отпуска и отдыха, а что интересного в томительном отдыхе?
- Удивительно ты все умеешь упрощать, - возразила она с досадой.
И опять мы шли молча, а потом я поинтересовался, какое у нее составилось мнение о причинах катастрофы экспедиции Аллана.
- Прямо противоположное тому, на котором настаивает Павел, - ответила она презрительно. - Удивительный вы народ, мужчины. Ищете злой умысел в каждой загадке! Воинственность так сидит в вас, что вы готовы с лёгкостью допустить, что сама природа непрерывно ведет с нами военные действия и ни о чём так не мечтает, как поставить нас на колени. Приписать природе наши собственные недостатки - легкий путь. Но вряд ли правильный!