— Но все-таки, не кажется ли вам, что имело бы смысл ему помочь? Между ним и богадельней всего-навсего десять фунтов. Если бы вы видели, сколько в его подвале тараканов.
— Довольно, довольно! Я сделаю все, что вы сочтете необходимым.
— А что, если организовать подписку среди истинных ценителей искусства?
— Где вы таких найдете? — фыркнул лорд Баджери.
— Вы, разумеется, правы, но очень многие примут в ней участие из одного снобизма.
— Снобы раскошеливаются, только когда им это выгодно.
— Вы совершенно правы. Я, признаться, об этом не подумал. — На мгновение Споуд замолчал. — Кстати, почему бы нам не устроить обед в его честь. Грандиозный банкет в честь Тиллотсона. «Старейшина английской живописи». «Живой классик». Вы представляете, какие будут заголовки в газетах. Я и сам напишу о нем. Снобы сбегутся толпой.
— Надо будет пригласить побольше художников и критиков, и прежде всего таких, что терпеть не могут друг друга. То-то будет потеха, когда они перегрызутся, — подхватил лорд Баджери и расхохотался. Затем он снова помрачнел. — Все равно, — добавил он, — это будет слабая замена моим фрескам. Разумеется, сегодня вы обедаете у меня.
— Раз вы так любезны… Чрезвычайно вам признателен.
III
Банкет в честь Тиллотсона должен был состояться через три недели. Споуд, взявший на себя все хлопоты по его подготовке, оказался великолепным организатором. Он арендовал большой банкетный зал кафе «Бомба» и, сочетая непреклонность с лаской, довел хозяина «Бомбы» до того, что тот капитулировал под его напором и согласился приготовить банкет на пятьдесят персон из расчета двенадцать шиллингов с человека, включая вино. Споуд разослал приглашения и занялся сбором средств по подписке. Газета «В нашем мире» опубликовала его статью о Тиллотсоне. Она была написана легко, не без изящества, хотя и чутьчуть свысока, с оттенком небрежной покровительственности, с которой было принято говорить о знаменитостях былых времен. Не забыл Споуд и самого Тиллотсона. Чуть ли не ежедневно приезжал он к нему в Холлоуэй [31] и часами внимал бесконечным стариковским историям про Малую Азию, про знаменитую выставку 1851 года [32] и про Бенджамина Хейдона. Этот осколок далекого прошлого вызывал у него самое искреннее сочувствие.
Комната Тиллотсона была на десять футов ниже уровня мостовой. Серый свет пробивался через решетку и с трудом проникал сквозь тусклое от пыли и грязи окно, а затем, попав в этот подземный каземат, бесследно растворялся — как капля молока, угодившая в чернильницу. В каморке стоял кислый запах мокрой штукатурки и гниющего дерева. Скудная мебель — кровать, умывальник, комод, стол, пара стульев — пряталась по углам и закоулкам этой темницы, лишь изредка попадаясь на глаза. Сюдато и приходил каждый день Споуд, сообщая старику, как идет подготовка к банкету. Он неизменно заставал его в одной и той же позе у окна — старик как бы купался в той крошечной лужице света, что проникала в комнату. «Старее старцев седовласых мир не знал» [33] , — говорил про себя Споуд, глядя на художника, которого, строго говоря, нельзя было назвать седовласым — на его неровной лысине уцелело всего несколько волосков. Заслышав стук в дверь, мистер Тиллотсон обычно поворачивался на стуле и смотрел на посетителя моргающими невидящими глазами. Он всегда долго извинялся за то, что не сразу понимал, кто к нему пришел.
— Не сочтите это неучтивостью с моей стороны, — обычно прибавлял он, спросив, кто там. — Дело не в том, что я вас забыл. Просто здесь так темно, а зрение у меня уже не то…
После этого он издал неизменный смешок и, тыча пальцем в направлении решетки, говорил:
— Замечательное место для человека со зрением. Отсюда так хорошо смотреть на лодыжки. Отменный наблюдательный пункт.