Прежде чем ответить, Райна долго молчала. Не потому что сомневалась в ответе, а потому что до колик в животе боялась произнести его вслух. Однако раньше или позже ей предстояло это сделать.
— Нет, не люблю. И ты никогда не был и не будешь моим "Господином".
В тот вечер он впервые изнасиловал ее — жестко, в анус. А после, на скорчившуюся от боли и унижения помочился сверху.
*****
Надкушенный бутерброд в руке застыл; телевизор Райна больше не смотрела. Вместо этого она вспоминала — зачем‑то вновь погрузилась в тот кошмар, который случился с ней на Тринадцатом, да так и не забылся при Переходе.
Нет, забылся — частично, — но не весь. Из памяти выпало множество деталей и подробностей — в ней — в памяти, — как в изъеденном мышами сыре, появились зияющие дыры — прорехи и пустоты, пытаясь коснуться которых, она всегда испытывала головную боль.
Она бежала. В ту же ночь. Выбросила на помойку телефон, по которому ее могли выследить, наспех собрала сумку, с которой раньше ходила в спортзал, захлопнула дверь и отправилась, куда глаза глядят.
Кажется, к какой‑то подруге.
Где та жила? Как ее звали, как выглядела? Все ушло — глухо. А после помнился приют для бездомных: рваные одеяла, жесткая лежанка, запах немытых тел, жуткая, будто сваренная в мусорном баке из отходов, пища… Она скиталась? Да. Где‑то пряталась, кантовалась, хоронилась подальше от чужих глаз. К друзьям не шла, наверное, потому что не желала их подставлять. Или боялась, что Джокер ее вычислит?
И были ли они у нее — друзья?
Нет воспоминаний. Ушли, как стертые вирусом данные. Вот только почему среди "нестертых" остался Аарон? И почему Джокер? Как самые сильные, сформировавшие психологическую зависимость?…
Додумать Райна не успела — в кармане завибрировал телефон.
— Вы по поводу завещания? Что‑то в нем не так — мне стоит вернуть деньги?
Она опять ошиблась в скоропостижных выводах; высокий и долговязый юрист Доры, посетивший ее во второй раз, покачал головой.
За окном кабинета цвел погожий день, но солнечный свет, будто опасаясь нарушить мрачноватую атмосферу кабинета, проникал сквозь тяжелые портьеры осторожно; лишь два ярких пятна протянулись по паркету от стены почти до самого стола — остальное тонуло в привычной серости.
— Простите, я так и не спросила вашего имени.
— Франк Маннштайн.
— Очень приятно. Я… — она чуть было не сказала "Райна" и тут же прочистила горло, — Марго. Марго Полански.
— Да, я знаю.
Конечно, знает — он видел ее имя в завещании.
Райна откинулась на высокую кожаную спинку кресла, которая заканчивалась выше ее макушки, — не женское кресло, мужское. В нем она всегда чувствовала себя некомфортно.
"Как бродяжка на троне".
Зачем она вообще сохранила этот кабинет в том виде, в котором он изначально присутствовал в просторной квартире? Почему не переоборудовала его под что‑то другое? Это все риэлтор — он так сладко пел про "имидж" и "престиж", что она в какой‑то момент поддалась — по — новому взглянула на обшитую дубовыми панелями комнату и решила, что она ей — мрачная и мужская — по душе.
Оказалось, не по душе. Как и попытки с важным видом, сидя в гигантском кресле, пускать пыль в глаза.
Пыль давно кончилась. Важный вид рассеялся. А кабинет остался.
— Так чем обязана, мистер Маннштайн?
— Можно просто Франк.
Дружелюбный жест Райна оценила, однако называть юриста Доры просто Франком ни за что бы не решилась: сие предложение — просто вежливость, не более.
— Зовите меня Марго.
— Мисс Полански, с вашего позволения.
Обмен любезностями состоялся. Пришел черед переходить к делу — с формальностями покончено; чай был предложен еще на входе.
— Я вот по какому поводу, — Маннштайн огляделся в поисках кресла или стула, куда мог бы присесть, но, не найдя такового, притворился, что вовсе не удивлен. Стулья отсутствовали; юрист деловито приподнял брови и продолжил говорить. — Перед тем как покинуть этот мир, уважаемая мисс Дора Данторини попросила меня ознакомиться с кое — какими бумагами.
— Моими.
— Да, вашими. Документами.
— Приговором.
— В каком‑то смысле.
— В прямом смысле, — Райна начала злиться — к чему ходить вокруг да около? — Да, Дора говорила, что у нее на примете имеется юрист, которому она собиралась передать для ознакомления мои бумаги. Я так поняла, что она их вам передала, а вы ознакомились. Ничего не нашли?
Она была уверена, что не нашел. Ни один самый умный черт в этом мире ничего бы не нашел там, где бралась за дело Комиссия…
— Нашел.
Райна ушам своим не поверила. Зависла, остолбенела и превратилась в компьютерный жесткий диск, которому только что стерли бут сектор.
Нашел? Что нашел? Не мог он ничего найти…
Франк с важным видом кивнул, вскинул кейс, который все это время держал в руке, достал из него копии ненавистных Райне бумаг. Подошел к столу.
— У вас есть лупа?
— Что?
Она, все еще не вышедшая из транса, продолжала смотреть на него, не моргая.
— Лупа.
— Да… сейчас.
В ящиках стола, куда она заглядывала лишь единожды при переезде на новую квартиру, нашлось все, кроме лупы, — блокноты, ручки, линейки, степлер, чернильница и перо, сантиметровая лента… черт.
— Нет лупы, простите. А зачем она?
— А вот зачем, — Франк положил на стол один из листов — кажется, последний, — склонился над ним, снял с носа собственные очки и использовал их в качестве увеличительного стекла. — Вот здесь есть мелкий текст, видите?
— Вижу.
— Вы его читали? Особенно тот, на который указывает расположенная на третьей странице сноска в виде звездочки?
Звездочки? Да там были тонны этого мелкого текста — длиннющие абзацы, — и да, она пыталась читать его. Дважды. Но оба раза начинала психовать от сложности построения текста, чувства обреченности и от того, что каждый раз уясняла лишь одно — у нее нет выхода, кроме как ходить с уродскими шрамами на теле всю оставшуюся жизнь. Нет его. НЕТ! ВЫХОДА!
— Читала. Но там… сложно.
Юрист не стал язвить. Кивнул.
— Да, сложно. Однако там кое‑что сказано — кое‑что важное для вас. И текст под сноской не всегда читаем — требуется определенный свет, — потому вы могли его не заметить.
Свет? Вот хитрецы. Мало того, что все напечатано минус десятым размером шрифта — да — да, тем самым, где и ползающей мухе потребуется лупа, — так еще и определенный свет им подавай.
"А он умен — этот Франк, — Райна вдруг взглянула на склонившегося над столом человека с залысиной на голове другими глазами. — Дотошный".
И впервые в ее уме это слово прозвучало комплиментом. Она так и продолжала смотреть на его лысину, когда Маннштайн оторвал взгляд от документа, моргнул и удивленно спросил:
— Так вы хотите узнать, что там написано?
— Конечно.
Да — да, хочет. Наверняка в этих напечатанных микроскопическим текстом абзацах сказано то, что ей положена амнистия — освобождение от наказания. Через пару тысяч лет, например. Вполне в духе Комиссии… Поганая шутка.
Райна боялась верить. Даже мысли об этом не допускала.
— Так вот, сноска на странице три указывает на определенный фрагмент текста, в котором описаны все случаи "но" или, как мы их называем — фритальные возможности обвиняемого субъекта, наказание которого положено считать конгедениальным, а на самом деле…
Она уже запуталась.
— Ближе к делу, Франк, — Маннштайн мигнул — она все‑таки назвала его по имени. — Там есть что‑то полезное для меня или нет?
— Есть.
На это раз мигнула она.
— А вы можете рассказать мне об этом простым языком?
— Могу.
Он почти обиделся. Почти. Хотел продемонстрировать словарный запас профессионала, но привычно наткнулся на дилетанта. И с профессиональной выдержкой не стал обращать на это внимание.
— Там сказано, что обвинение с вас будет снято в случае, если вы предпримете одно действие.
— Какое действие?
Приползет к представителям Комиссии на коленях и будет стоять перед ними сорок дней и ночей кряду? Поклянется, что никогда и никого не будет больше убивать? Удавится в счет искупления грехов на собственной люстре?
— Посетите некий объект.
— Какой объект?
Ее голос внезапно охрип; внутрь против всякой воли начала заползать вера — вера в лучшее. А что, если…
Если он прав? И обвинение можно снять? Почему она — дура — не прочитала этот текст раньше? Почему не прочитала…
— Говорите, Франк.
Теперь ей больше жизни требовалось услышать продолжение. Неужели…
— Озеро Дхар.
— Озеро? Я должна посетить какое‑то озеро?
— Да. Озеро Дхар.
И всего‑то?
— И тогда обвинение потеряет силу?
— Сразу же, как только вы достигнете объекта и исполните ритуал омовения.
