А ее взять с собой я не могу. С ним ей будет
хорошо. Это – самый разумный выход из положения. И он говорит, что на ней женится. С него это станет. Ведь по своему он парень хороший. Серьезный. Не то, что
эти горластые ублюдки из «Континенталя». Тихий американец, – определил я его, как сказал бы; «зеленая ящерица» или «белый слон».
Виго подтвердил:
– Да. – Казалось, он отыскивает на столе такое же меткое слово, какое нашел я. – Очень тихий американец.
Сидя в своем маленьком душном кабинете, Виго ждал, чтобы кто нибудь из нас заговорил. Где то воинственно гудел москит, а я глядел на Фуонг. Опиум делает вас
очень сообразительным, – наверно, потому что успокаивает нервы и гасит желания. Ничто, даже смерть не кажется такой уж важной. Фуонг, подумал я, не поняла его
тона – грустного и безнадежного, а ее познания в английском языке невелики. Сидя на жестком конторском стуле, она все еще терпеливо ждала Пайла. Я в этот миг
уже перестал его ждать и видел: Виго понимает, что на душе у нас обоих.
– Как вы с ним познакомились? – спросил меня Виго.
Стоит ли объяснять, что это Пайл со мной познакомился, а не я с ним? Я увидел его в сентябре прошлого года, когда он пересекал сквер возле отеля
«Континенталь»; этот молодой человек, еще не тронутый жизнью, был кинут в нас, как дротик. Весь он – долговязый, коротко подстриженный, еще по студенчески
наивный, – казалось, не мог причинить никому никакого вреда. Большинство столиков на улице было занято.
– Вы не возражаете? – обратился он ко мне с проникновенной вежливостью.
– Моя фамилия Пайл. Я здесь еще новичок. – Он ловко разместил свое долговязое тело на стуле, обняв его спинку, и заказал пиво. Потом взволнованно прислушался,
вглядываясь в слепящее сияние полудня.
– Это граната? – спросил он с надеждой.
– Скорее всего выхлоп автомобиля, – сказал я я вдруг пожалел, что разочаровал его. Так быстро забываешь свою молодость; когда то и меня волновало то, что за
неимением лучшего слова принято называть «новостями». Однако гранаты мне уже приелись; о них теперь мельком упоминали на последней полосе местной газеты:
столько то взорвалось прошлой ночью в Сайгоне, столько то в Шолоне, – они больше не попадали в европейскую прессу. Улицу пересекли красивые тоненькие фигурки
в белых шелковых штанах, длинных, туго облегающих, разрезанных до бедер кофтах с розовыми и лиловыми разводами; я смотрел на них, заранее испытывая ту тоску
по этим краям, которую я непременно почувствую, как только покину их навсегда.
– Красивы, правда? – сказал я, потягивая пиво, и Пайл рассеянно поглядел, как они идут вверх по улице Катина.
– Да, ничего, – сказал он равнодушно: ведь он был человек серьезный. – Посланник крайне встревожен этими гранатами. Было бы весьма нежелательно, говорит он,
если бы произошел несчастный случай – с кем нибудь из нас, конечно.
– С кем нибудь из вас? Да, это было бы неприятно. Конгресс выразил бы неудовольствие.
Почему мы так любим дразнить простодушных? Ведь всего десять дней назад он, наверно, гулял по городскому парку Бостона с охапкой книг по Китаю и Дальнему
Востоку, которые изучал для будущей поездки. Он даже не слышал того, что я говорю, – так он был поглощен насущными проблемами демократии и ответственностью
Запада за устройство мира; он твердо решил – я узнал об этом довольно скоро – делать добро, и не какому нибудь отдельному лицу, а целой стране, части света,
всему миру. Что ж, тут он был в своей стихии: у его ног лежала вселенная, в которой требовалось навести порядок.