– Я бы поехала, токмо вот как сестра Ефимия, – кивнула Алёна на ключницу.
– Ей, поди, дорога не мед, да и в лесу не больно-то заночуешь: волки.
Растолкав ключницу, Алёна поведала ей о приглашении мужика заночевать в деревеньке.
2
Деревенька в три десятка дворов сиротливо жалась к лесу, глядя черными проемами окон на извивающуюся желтой лентой дорогу. Крыши покосившихся изб выпирали голыми ребрами жердин, изредка кое-где покрытых соломой. Было безлюдно, и казалось, что деревенька вымерла.
– Тихо тут у вас, пусто, – обводя взглядом деревеньку, заметила Алёна. – Люди где же?
– Люди-то? – откликнулся мужик. – Люди ушли. Все, почитай, ушли.
– Почто же так? Мор какой?
– Да нет. Деревенька-то у нас веры старой. И как прослышали мужики, что антихрист явится вскорости, а там и конец света придет, ушли. Месяца, почитай, как два ушли.
– Да неужто?
– А то нет! Апосля Купалицы и покинули, – уточнил он. – Коли не веришь, сойди да и погляди сама.
Алёна спрыгнула с телеги. Осенив себя крестным знамением и пересилив вдруг охвативший ее страх, она непослушными ногами ступила на один из дворов. Кругом царило запустение. Изба, зияющая черной дырой входа, поскрипывала настежь распахнутой дверью, жалуясь на свою судьбу. Закуток для скота, прилепившийся сбоку, светился дырами.
Осторожно переступая через обломки телеги и морщась от ожогов крапивы, заполонившей весь двор, Алёна шагнула в избу и, вскрикнув, выскочила обратно: на широкой лавке, в полосе падающего через окно заходящего солнца, она приметила двух больших крыс. Ощерясь, они угрожающе сверкнули желтыми клыками навстречу непрошеной гостье.
– Ну что, невера, поверила? – усмешкой встретил мужик монахиню. – Садись, дале поедем. Вон моя изба на пригорке, – показал он рукой.
– А почему ты не ушел со всеми? – усаживаясь в телеге, спросила Алёна.
– Чужим умом жить – добра не нажить. Это я к тому, что мне и здесь хорошо. Хлеба посеял, жать надоть. Баба рожать должна – опять же дело. Так что мне не до времени по лесам да по болотам шастать.
Вдруг из-за избы выскочила большая черная собака и бросилась за телегой. Ефимия, проснувшись и увидев пса, зашикала на него и воинственно замахала посохом.
– Пшел, пшел! Изыди, поганое отродье!
– А-а, Чапка! – обрадованно воскликнул возница и спрыгнул с телеги. – Хотя и бессловесная тварь, а жить тоже хочет. Бояться вот только всего стала, не лает…
– Почто так? – удивилась Алёна.
– Волки…
– Что – волки? – недоумевая, переспросила она.
– Видишь ли, как бабы и мужики да малые ребятишки из деревеньки-то ушли, то все бросили: и скотину, и птицу, и скарб разный. Остались мы одни: Марья, женка моя, да детишки, а кругом деется что-то непонятное, страшное… Кони ржут голодные, коровы мычат, собаки, кои с хозяевами не ушли, лают. Первую ночь я так глаз и не сомкнул: жутко было. Больно долго коровы маялись. Молоко-то у них горит, вот они, сердешные, и ревут. Ну, начал я этих коров ловить да отдаивать прямо на траву, а их вон сколь… Бросил я это дело. Поймал себе пару кобыл, коровенку еще одну привел, а остальные так разбрелись. Вижу: ходит скотина по хлебушку, сердце кровью обливается, а сделать ничего не могу. Погонюсь за одной скотинкой, а их с другого краю десяток зайдет. Еле свой хлебушко отстоял. А там лихие люди, бортники да ясачная мордва, помогли: свели бродячих-то. А кои остались, тех волки добили. Собак, и тех порвали. Вот и тихо стало у нас, а допрежь шумно было, – вздохнул мужик. – Вот и приехали. Эй, Марья! Встречай гостей! – крикнул мужик, останавливая лошадь.
– Постой, постой, мил-человек, – схватила за руку мужика ключница, – ты сам-то какой веры будешь?
– А что тебе с того? – насторожился рыжебородый.
– Знать хочу, в чей дом вхожу.
– Старой мы веры, двоеперстники.
– Как!!!
Ключница отскочила от мужика, будто ошпаренная.
– И ты посмел нас, слуг христовых, в свой поганый дом звать? Да чтоб тебе сдохнуть, еретик треклятый, безбожник! Тьфу на тебя, – сплюнула вгорячах Фимка и, подхватив руками подол, широко зашагала от дома.
Алёна попыталась удержать ее, но та, не слушая уговоров, продолжала идти, ругаясь и плюя по сторонам. Только за околицей, миновав крайнюю избу, ключница остановилась и перекрестилась, облегченно при этом вздохнув. Оглянувшись на деревеньку староверов, она погрозила кому-то кулаком и, повернувшись к Алёне, прошипела:
– Это ты во всем виновата! Прельстилась речами еретика и меня в грех ввела. Перина, вишь ли, ей занадобилась. Боярыня!.. Вот придем в монастырь, ужо настоишься на коленях в малой церкве. Я о том порадею.
3
Сумерки сгущались, причудливо изменяя очертания кустов и деревьев. Стройные сосны и развесистые ели, вперемешку с зарослями орешника, ветвями сплелись над дорогой. Вечерний ветерок легко прошелся по верхушкам деревьев, и лес наполнился звуками: вот тоскливо заскрипела старая засохшая ель, расщепленная надвое молнией; «Ширр, ширр», – неслось со стороны двух высохших высоких голых осин, трущихся стволами друг о друга, могучий кряжистый дуб тяжело кряхтел от каждого порыва ветра; низко склоненными ветвями шуршала береза – и все это было так угнетающе дико, что Алёне захотелось вернуться в деревеньку, но ключница Фимка, тяжело сопя и сердито бормоча что-то, настойчиво ковыляла по дороге, загребая ногами песок.
– Где голову приклоним? – после длительного молчания подала голос Алёна. – Ночь уж скоро на дворе.
– Где Господь укажет нам, там и приткнемся, – все еще продолжая сердиться, отозвалась ключница.
– И где же он укажет?
– Вот въедливая! Все-то тебе знать надобно! Деревенька мне тут ведома одна. Недалече, версты две осталось.
– Засветло не уберемся, – заметила Алёна.
– Ан нича. По дороженьке все прямо, дойдем, Бог даст.
Стало еще темней.
Впереди неожиданно послышался конский топот. Алёна и старица Ефимия, замерев, прислушались. Вскоре показались всадники. В сгущающемся мраке, освещенные мечущимся светом факелов, они казались скопищем нечистой силы.
– Гулящие! – охнула ключница и со страху плюхнулась костлявым задом наземь. Повертев головой, она встала на карачки и юркнула в кусты орешника.
Алёна укрылась за стволом сосны.
Всадники приближались. Впереди ехал широкоплечий, большеголовый молодец лет двадцати пяти. Был он кудряв, русоволос, в дорогом распахнутом на могучей груди кафтане. Гулящий играл окованной железом дубиной, вращая ее над головой, отчего крепкого коренастого жеребца под ним водило из стороны в сторону, а идущие позади лошади вскидывались и ржали, закусывая удила.
– Побереги силушку, Мотя! – крикнул один из верховых.
– Не страшись, не убудет, – довольный собой, отозвался тот, продолжая вращать дубиной.
– Сколь ни маши, а отца Савву тебе не осилить, – крикнул другой всадник и захохотал. Его все дружно поддержали.
Мотя тоже засмеялся и, повернувшись в седле, посмотрел на отца Савву – тучного монаха, черной копной возвышающегося на лошади.
– Братья, гляди: баба! – неожиданно крикнул один из верховых. – Держи ее! – и он резко натянул поводья. Верховые остановились.
– Тебе, Андрюха, везде бабы мерещатся! – засмеялся Мотя.
– Вот те истинный крест, бабу видел, – показал Андрей в темноту. – Вон там, у того дерева.
– То бесовское видение было. В наказание тебе, Андрей, за грехи твои, – глубокомысленно изрек монах. – Не дело быть нам, истым христианам, в бесовском месте. Поехали, братия.
И братия потрусила по лесной дороге далее. Алёна же долго еще бежала в кромешной тьме, натыкаясь на деревья и кусты, цепляясь за выступающие корни, подгоняемая стоявшим в ушах криком: «Держи ее!»
4
Раздвинув густые сросшиеся кусты орешника, Алёна наконец выбралась на какую-то поляну. На самой середине ее горел костер. Вокруг него сгрудились мужики, бабы, детишки малые. Все они в рубахах, саванах стояли на коленях, и взгляды их зачарованных глаз были устремлены на старца. Белый как лунь, с реденькой бородой, в которой запутались рыжие блики костра, он походил, как показалось Алёне, на Святителя и Чудотворца Николая, сошедшего с иконостаса Николаевского монастыря. Костлявые руки его, как перебитые птичьи крылья, взметались вверх и бессильно падали вдоль худого тела. Голос то звенел, как струна, то опускался до шепота.
– …и учинили патриархи Вселенские суд над Никоном, – кричал старец кликушествуя. – Самовольством он, не убоясь великого государя повеления, снял с себя в Успенском соборе сан светлый, надел мантию и клобук чернеца и сошел в Новый Иерусалим. А ныне ему имя Аника, и лежит на нем проклятие отцов церкви, запрещение быть в сане иерейском, и гнев на нем великого государя нашего Алексея Михайловича. А поводырь наш – отец Аввакум, протопоп Юрьевца Поволжского, – продолжал он, переводя дыхание, – тож проклял его бесовские начинания и имя ему дал враг Божий.